Первый дубль

Туры, играющие неподалеку в любовь, отвлеклись и тоже разглядывали Её королевскую особу. Она добралась до середины подъема, когда я увидел Алису. Ее руки были перепачканы красной краской. Девочка осторожно подхватила фигурку Королевы, оставляя на белой гладкой поверхности бурые, тревожные следы. Затем, поглядев на меня, приложила пальчик к губам и выпустила королеву из рук.

— Она же разобьется! — заорал я, но тщетно.

Нужно было действовать. Оглянувшись, я схватил стул, точь-в-точь как в том зазеркальном доме, и с размаху ударил им в стекло.

* * *

Крик стал еще пронзительнее. Он словно поселился в моей голове. Зажав уши руками, я пытался прекратить это, но шум нарастал. Что-то с жужжанием ткнулось мне в шею, заставляя все мышцы в теле неистово сокращаться.

«Это зелюк», — успел подумать я, прежде чем повалился мешком на пол.

— Зачем вы напали на девушку? — Доктор сидел напротив меня с постоянным блокнотом в руках. Стилус он заткнул за ухо.

— Хотел спасти ее, — вяло отозвался я. Организм никак не привыкал к новой дозе успокоительного, которую мне стали колоть после случая в регистратуре.

— От чего? — вежливо спросил док.

Прошла, наверное, неделя или две. Я потерял счет времени. В палате были белые стены, но не было окон.

— От падения со стола, — я вздохнул. — Понимаю, это звучит нелепо, но она звала на помощь.

— Потому что вы разбили стекло.

— Нет, — я отмахнулся от его слов, как от надоедливой мухи. Мне даже стало казаться, что произнесенные фразы и впрямь летают в воздухе и мошкарой бьются о плафон: бам, бам. — Я разбил стекло, потому что там была…

Я замолчал.

— Алиса? — с интересом спросил док.

Я кивнул.

Вспомнил, как девочка перепачканными руками поднимала белую фигурку выше и выше. Вспомнил ее лукавую улыбку и жест, призывающий хранить секрет. Вспомнил. И забыл.

— Давайте поговорим о вашей жене, — сменил тему доктор. — В прошлый раз вы отказались рассказывать о ее смерти.

— Она выбросилась из окна, — меланхолично ответил я. — Из панорамного зеркального окна в нашей гостиной.

— Как же вышло, что женщина, страдающая депрессивным синдромом, осталась одна?

Я молчал.

— Семён, — док снял очки и протер стекла бархатной салфеткой. Мне захотелось прикоснуться к этому лоскутку ткани, но я сдержался. — Поймите, что если мы не восстановим картину событий целиком, то это только усугубит приговор в суде.

— В суде? — удивился я.

— Вы же помните, что направлены в клинику судом для освидетельствования на вменяемость. Поскольку вас обвиняют в убийстве.

— Я никого не убивал.

Мне надоело лежать и смотреть на бирюзовый потолок. Сев, я устало взглянул на врача.

— Катя рассыпала шахматы. Мы каждый вечер играли партию. Ей нравилось, понимаете? Но в тот вечер она волновалось, ей слышался детский плач. Смотрите сами.

Я откинулся на спинку дивана, и цикады-невидимки тут же прицепились к вискам. Свет мигнул, и мы оказались в гостиной нашего дома. Теперь уже бывшего нашего дома. Зачем мне пустой дом без Кати?..

* * *

Катя отталкивает стол, на котором расставлены шахматы, и фигурки разлетаются по паркету.

— Ну что же ты, любимая. — Я начинаю собирать их, одну за другой возвращая на доску. — Ведь ты выиграла эту партию.

— Я безнадежно проиграла, — ее голос, звеневший раньше колокольчиком, тусклым эхом разносится по комнате.

— Глупости.

Мне никак не удается достать белую пешку, она закатилась под тахту, и я лег на пол, чтобы дотянуться. Указательным пальцем я скольжу по боку фигурки, но она прокручивается, не желая возвращаться.

— Знаешь, давай поужинаем, а после сыграем еще, — предлагаю я.

Катя молчит.

— Ну же, любимая, не сердись, я сейчас вернусь к тебе.

Пешка наконец-то захвачена.

— Слышишь, малышка снова плачет.

Жена идет по комнате, я слышу, как ее босые ноги ступают по полу. Она ходит в белой рубахе и босиком с тех пор, как заболела, и не слушает врачей.

— Слышишь? Плачет же. Мне надо идти.

— Это ветер в трубах, — поспешно отвечаю я, но она будто не слышит.

— Ей плохо без меня, — шепчет Катя, постукивая пальцами по стеклу: бам, бам.

— Разве у нас плохо? — Я, отдуваясь, сажусь на пол и гляжу на жену. Катя стоит возле панорамного зеркального окна, которое выходит в сад. Она обхватила себя руками, и шаль, укрывающая плечи, висит сломанными крыльями. — Катя, — зову я, — пойдем вниз или, хочешь, подадут сюда?

— Хочу, — соглашается жена, и я с облегчением вздыхаю, затем встаю с пола и, сжимая пешку в руке, иду к видеофону, стоящему на камине.

Позади раздаётся звук, похожий на хруст льда. Оборачиваюсь и вижу, словно в замедленной съёмке, как Катя упирается в стекло. По зеркальной поверхности разбегаются трещины, и она делает шаг вперед.

— Нет! — Я бросаюсь к ней, но не успеваю. Шаль распахивается навстречу ветру, и обретшая свободу женщина летит.

Из дома выбегают слуги, а я стою у разбитого окна и смотрю на нее, хрупкую, будто уснувшую среди лилий и роз. В оцепенении опускаюсь на колени среди стекла и вздрагиваю: из каждого осколка зеркала смотрит девочка, ее губы окрашены алым…

* * *

Мертвое море не шелохнется.

Бирюза набила оскомину, и я закрыл глаза.