Первый этаж

– Говори... Законно?

– Клавочка, – заорал мужчина в злой запарке, – на что вы время тратите?

– Говори, пес… – яростно. – Законно?

– Да законно, законно, – взвился. – Хоть в загс, хоть в церковь, хоть к самому черту...

– Побожись!

– Ей-Богу!

– Врешь, поди!

– Пусти!

– Не пущу!

– Ты что? Первый раз, что ли?

– Может, и первый...

– Болтай!

Рвется мужчина, осатанел весь, глаза шальные, вот-вот из глазниц выскочат, а она уперлась в грудь – не пускает. Оба здоровые, распаленные, сил у обоих навалом. Только кровать ухает жалобно.

Перегнулся, заорал в самое лицо:

– Дура! Увезу с собой, жить будем...

– А вещи куда? – заорала в ответ Клавдея. – Мебель?

– Да пропади она пропадом, твоя мебель!

– Ишь ты... Не тобой куплено!

– Пусти!

– Не пущу!

– Да заработаю я, не бойся...

– Заработал, голоштанник... Где оно у тебя, заработанное? Покажь!

– Теперь нет, все прогулял... Но будет! Пусти! Заяц моченый...

– Когда будет, тогда и приходи!

– Дура! Дом выстроим! На деньги всего заведем!

– На мои, что ли?

– Хоть и на твои... Мало, что ли?

– Проговорился, паскуда!..

Тут уж Клавдея зашлась от ярости, долбанула коленом под живот: откатился мужчина в сторону, все желания сами собой отпали.

Вскочила с кровати, стала одеваться под ненавистным взглядом. Ноги дрожат, руки ходуном ходят: никак в рукава не попадет. Сволочь! Шаромыжник! Пришел на готовенькое.

– Ты на мои деньги не зарься, не зарься...

А он оглядывал ее, неодетую, дышал шумно, со свистом:

– Ишь, расперло... Гроши солить будешь?

– И буду!

– Смотри, лопнешь.

– А ты считал? – Клавдея выгнула руки за спину, не могла управиться с застежками. – Ты их заработай, заработай сперва...

– Ладно прибедняться. Платят тебе мужики.

– Платят... – взревела. – Да за этот за пятак столько сраму насмотришься – тошнит потом.

– Ну уж, – не поверил. – Тебя тошнит...

– А то! Ходит всякий, как ему вздумается... Хозяйство свое вывалил – и пошел. Будто я ему не женщина. Тьфу, сволочи!

Распалилась, подскочила к кровати:

– Слазь с покрывала, ты!

А он лежит, бесстыжий, будто в бане, стыда ни в одном глазу.

– Слазь, говорят!

– Но, но... – успокоил. – Не так громко.

– Пошел!.. – Клавдея уж себя не помнила. – Вон из дома!

– Клавочка, – сказал с угрозой, – пробросаетесь. Прогнать легко, воротить трудно.

Клавдея схватила стул, замахнулась:

– Пришибу!

Мужчина спрыгнул с кровати, натянул штаны, заправил рубаху, зло перетянулся ремнем:

– Все, Клавочка. Любовь наша кончилась.

Пошел в другую комнату, встал возле Лехи: сытый, уверенный, водкой напоенный. Приподнял того за голову, показал Клавдее:

– Смотрите, Клавочка, на кого меняете. Шило на мыло.

– А ну, не трожь! – и грудью на защиту. – Получше тебя.

– Вам виднее.

Отпустил Леху: тот носом в клеенку. А он надел пиджак, приподнял за шиворот друга ситного, поволок к двери – даже не проснулся.

– Пошли, пошли... Нехай она с дохляком милуется.

– Без тебя обойдемся... – орала Клавдея вслед. – Иди, кобель, не ворочайся!

– Желаю, – сказал в дверях, – желаю вам, Клавочка, всяческих удовольствий. Годы у вас, Клавочка, молодые, а мозги у вас старые. Вспомните обо мне, ан поздно!

И грохнул дверью.

Клавдея плюнула в сердцах, кулаком по стене ударила:

– Будет и без тебя, пса, жизнь... Будет! Будет!

Подскочила к Лехе, стала трясти за плечо, а он бормочет, не просыпается. Только голова по клеенке елозит, о тарелки стукается. Ухватила за халат, подняла на ноги, он не стоит. Оттолкнула – завалился на пол, на ковровую дорожку. Пьяный Леха, хоть ноги об него вытирай.

Заметалась Клавдея из угла в угол, стулья на пути посшибала. Томили ее взыгравшие силы, толкала буйная кровь, жалила горькая обида. Столько лет спала, желаний не испытывала, для чего было просыпаться? Опять подскочила к Лехе, подняла с пола, а он на руках виснет. Заругала шепотом, затрясла, – дух из него вон! – потащила волоком, по коридору в ванную.

Сидит Леха в теплой воде, привалился щекой к кафельной плитке. Сам тощий, кожа складками, ребра наперечет, лицо серое, совсем неживое. Смотрит на него Клавдея и плачет. Мочалкой трет и слезами обпивается. Голову мылит и ревмя ревет. Жалеет его, как ребенка, сына своего непутевого. Пропал Леха, совсем пропал! Краше в гроб кладут.

А она не сдается. Она за свое борется. Окатила теплой водой, потом – ледяной. Встрепенулся Леха, запыхтел, зафыркал, задрожал в ознобе, стал в себя приходить.

– Все, – говорит. – Прошло...

Она его – поднимать. Она его – растирать насухо. Она ему – белье чистое, домашнее. Подхватила за плечи и в комнату, на кровать. Положила под одеяло, с себя все побросала, по углам раскидала, к нему шмыгнула. Обхватила сильными руками, прижала к необъятной груди.

– Пусти, – трепыхается. – Удушишь...

– Сказывай, – пытает Клавдея. – Соскучился?

– Ага...

– Врешь!

– Точно...

Она и поплыла. Она и растаяла. Взыграла радостно: "Будет и без тебя, кобеля, жизнь... Будет! Будет!"