Первый генералиссимус России

От таких слов Семку жаром обдало. Даже сквозь загар румянец был виден, словно пламя костра сквозь густой дым. Хотелось сказать, что он еще и грамоте да счету разумеет — даже губы приоткрылись. Но благоразумие взяло верх. Не престало мальцу бахвалиться. А то можно и осрамиться.

— Одежонка на служивого отрока найдется? — обратился Шеин уже к Фролу.

— Что-нибудь подыщем…

— И обувку…

— Порши, или по-нашему, постолы, мыслю, сгодятся…

Сгодятся, если босоту прикроют. А на сапоги пусть сам зарабатывает, не ленится.

После этого для Семки разговора, а для воеводы, возможно, всего лишь малозначащей обмолвки, осмотр крепости был продолжен. И наступила очередь бастиона Белгорода. Он располагался на стыке крепостных стен, идущих как вдоль Тускоря, так и вдоль долины Кура. Если крепостные стены и башни были сложены из толстых дубовых плах, давно почерневших от времени, а местами и покрывшихся зеленоватым мхом, то стены бастиона были обложены белым камнем. Это-то и дало им название Белгорода. И не просто Белгорода, а бастиона — крепости в самой крепости. Так как крутизна склонов мыса со стороны Кура была не столь обрывистой, а даже весьма пологой, то высота крепостных стен тут доходила не только до двух, но местами и до двух с половиной саженей.

— Вот этот бастион малость и походит на настоящую крепость, — впервые тогда без ругани и нареканий констатировал воевода.

Однако сказать, что он был очень доволен произведенным на него эффектом осмотра, было бы верхом самоуверенности. Просто на этот раз воеводского ворчания стало несколько меньше.

— На этом месте ранее стояла башня под названием Меловая, — потрафил своими познаниями воеводе казачий голова Федор Щеглов. — Но она сгорела еще в семь тысяч сто двадцатом году, во время осады города польско-литовскими войсками то ли пана Желтовского, то ли полковника Ходкевича… Теперь уже и не припомнить точно…

— Или пана Кулаковского… — ввернул Евсей Большой и заморгал часто-часто, словно в оба глаза ему попали соринки.

Старшому городской воротной службы куда проще было с многопудовыми вратами обращаться, чем со словами. Да еще при самом воеводе. Труд непосильный…

— А может, и треклятый Семка Лыко… или же Петро Дорошенко… — не остался в стороне Иван Пушкарь. — Тоже изверги известные и хаживали часто.

— Не, — не согласился с ним Щеглов. — Князь Семен Лыко тогда разорил окрестности Рыльска и сжег Белгород. Но до Курска, слава Богу, не дошел. А Петр Дорошенко, атаман запорожских казаков, в наших краях был хоть и часто, но позже. И грабил только уезды да волости Курска. К самому городу не подходил — видать, кишка была тонка.

— Враг поджег? — возвращая к сути дела, прервал воевода завязавшийся спор.

— Сказывают, что не враг, а сами курчане по приказу воеводы Татищева, — счел нужным вмешаться с пояснениями стрелецкий голова Афанасий Строев. — Но о том лучше всех знает дьячок Никольской церкви Пахомий. Он уже в который раз переписывает летописный сказ о том.

«Опять этот дьячок Пахомий, — непроизвольно поморщился Шеин. — Первый день в сем граде, но, поди ж ты, уже третий раз о нем слышу… Надо непременно повидать его…»

— Семка! — властно позвал он смышленого и расторопного стрельчонка.

— Я тут, батюшка-воевода, — засиял очами малец, вьюном прошмыгнув между приказными и служивыми.

И подражая бравым стрельцам, вытянулся в струнку, выпячивая тощую, костлявую грудку.

— Я тут!

— Завтра с утра пулей к дьячку — звать ко мне. И предупреди, чтобы не вздумал мешкать. Понял?

— Угу!

— Не «угу», а по-военному кратко и точно: «да!» или «понял!».

— Да! Понял.

— Раз понял, то держись поблизости. Может, понадобишься еще…

Так Семка, сын Фрола Акимова, получил первое в жизни воеводское поручение. И был этим несказанно горд. Жаль, что никто из его друзей-товарищей того не видел. От зависти бы лопнули, конечно.

— А это и есть ваш знаменитый Кур? — прицелился перстом Алексей Семенович с высоты стен бастиона в речку, неспешно катившую в низине темную, свинцовую гладь вод до слияния с Тускорем.

— Он самый, он самый, — поспешили с подтверждением служивые.

— Что-то мал…

— Мал, да удал, — вставил словцо один из приказных, имевший баньку на берегу Кура. — В половодье разольется так, что только держись… И мостки сносит, и клети, и живность всякую. А то и чадо божье, коли чадо зазевается… либо по пьяному делу…

— Это точно, батюшка-воевода — поддержал «приказную строку» Афанасий Строев, державший на Куре мельницу. — В половодье буйствует, удержу нет…

— Точно, точно, — гукнули и остальные. — Это летом он мал да тих, а в вешнюю разливную пору — зол да буйн бывает…

— Не велик коготок, да остер…

— Не велик зверь, да лапист…

Так, в разговорах о нраве Кура, перешли к Куровой башне, а от нее, держа путь в сторону Георгиевских ворот города, — к угловой Никитиской.

— Куровая — понятно, по Куру названа, — заметил воевода, обернувшись к сопровождавшим, — а вот Никитская?..