Первый генералиссимус России

Петр Алексеевич взятием каланчи был несказанно доволен. Еще бы: взято тридцать две пушки, в том числе пятнадцать — чугунных, знамя отряда, куча ружей и ядер. Неплохое начало.

— Молодцы! — по-мальчишески, сверкая радостно очами, восторгался он смельчаками-добровольцами, большинство из которых, как выяснилось, были донские да курские казаки из ертаульного отряда Шеина. — Всем выдать золотые червонцы! И немедленно!

Казначеи, подчинясь царскому слову, стали готовиться к выдаче обещанной государем награды, согласно представленным спискам. Но оказалось, что золотых червонцев на всех не хватает. Дворцовая интендантская служба, отвечающая за своевременное обеспечение войска всем необходимым, в том числе и жалованьем, с золотыми червонцами, как и с солью, прямо сказать, обмишурилась.

— Тогда серебром, — зыркнул недобро «бомбардир» на казначеев, — но на ту же сумму. Я своего слова не нарушу.

— А ежели роптать начнут? — поинтересовались прижимистые казначеи.

Поинтересовались не потому, что радели о государевой казне — им на это было наплевать и растереть — а потому, что теплили надежду приберечь золото и серебро для себя, любимых. А с казачками да прочими смельчаками, рисковавшими своими головушками, мыслили расплатиться медными монетами.

— Кто роптать начнет, тем сказать, что можно запросто лишиться и награды и головы своей глупой заодно, — вмешался Александр Меншиков.

— Не тот случай, — не поддержал своего смышленого друга и денщика Петр Алексеевич. — Пусть люди знают о царской щедрости и царском великодушии. Охотнее воевать станут. А ты, Александр Данилыч, — переключился «бомбардир» на любимца, — лучше скажи: золотые червонцы имеешь?

— А что? — сразу насторожился Меншиков.

— А то, друг любезный, что надобно государя своего выручать. Мы же потом, в Москве, сочтемся. Ты меня знаешь. Мое слово твердо, как камень. Не зря же меня Петром назвали. Ведь Петр в переводе с греческого на наш язык — это камень, скала, утес. То-то!

— И рад бы был, мин херц, — расслабился Меншиков, поняв, что на этом деле можно не лишиться кровных денежек, а даже подзаработать малую толику, — но моих скудных запасов вряд ли хватит для столь щепетильного дела. Вот если Гордона, Лефорта да Головина потрясти… То пожалуй…

— Спасибо за подсказку, — затеплил насмешливо-веселыми огоньками очи Петр Алексеевич. — Я бы до сего сам сроду не докумекал.

— «Спасибо», мин херц, не золото, карман не тянет, — тут же нашелся хитрец, — только господам генералам о моей щедрости уж ни слова! Обидятся еще ненароком, скажут, почему не их спросили — они бы сами все это предложили.

— Ну, и хитрец же ты, Алексашка, — усмехнулся в усы «бомбардир».

К обеденной поре всем смельчакам — и живым, и десятникам для родственников павших, — принявшим участие в штурме каланчи, была выдана обещанная награда. Салютом же этому действу стал громовой взрыв, снесший до самой подошвы злосчастную башню. Это тоже было распоряжение царя, желавшего убрать на дно Дона чугунные цепи, перегораживающие реку.

Взятие и снос первой каланчи так подействовали на защитников второй, что они, не дожидаясь штурма, сами покинули ее. Захватив знамена, ружья и мелкие пушки, оставив только пять тяжелых, которые было не унести и не сбросить в Дон, турки бежали в Азов. Только не всем из них было суждено укрыться за крепостными стенами. Многие при отступлении были порубаны и заколоты драгунами и солдатами Лефорта. Добычей русского воинства стали и пушки, брошенные отступающим неприятелем.

На радостях первого успеха, Петр Алексеевич от имени «бомбардира Алексеева» отписал в Москву «князь-кесарю» Федору Ромодановскому и послал с сеунщиком следующее: «Июля в 4 числе милостию божию под Азовом две каланчи, сиречь башни, взяли. Одну — боем и с великим трудом, а другую — без боя потому, что от страха и ужаса великого турки безбожные побежали. И на тех обоих каланчах взято 37 пушек, также порох и ядра. Да языков взято на одной каланче 17 человек, а на другой — 14. А тех, которые побежали, всех порубали, а иные все перетонули».

— А ты, Фома неверующий, говорил, что с наградами что-то может случиться нехорошее, — попенял Алексей Семенович атаману донцов Булаве, пришедшему к нему в походный шатер. — Может, где-то такое и может быть, только не у нашего православного государя. У него слово с делом не расходится. Царь если жалует, то жалует.

— Жалует царь, да не жалует псарь, — сняв барашковую папаху и перекрестив лоб на иконку, прикрепленную в восточном углу шатра, даже не подумал о малейшем раскаянии Кондрат Булава. — Не всем моим казачкам червонцы достались. Кому-то и серебром за кровушку плачено. Впрочем, не о том ныне речь. Давай, воевода, думать, как над татарами промысел учинить, пока мои казачки охоту на то имеют.

— Давай, — не стал возражать Шеин. — Только нам стоит совместить разведку местности с приманкой.

— Это как? — заострился взглядом атаман.