Первый глоток пива...

В этом конце лавки вместо шелковой пены – квадратики холста с картинками для вышивания: олень в кустах, томная цыганка, смазливый уличный певец, бретонский пейзаж. Но главные сокровища развешаны вокруг прилавка. Во-первых, ряды пуговиц всех форм и цветов на белых картонках, от самых маленьких до самых крупных. Бытовые эмали, прикладные камеи – вся прелесть этих повседневных украшений видна, только когда их целые россыпи. Купить бледно-зеленые пуговицы, лишив их соседства салатных, изумрудных и коралловых, – да это просто варварство! Тому же закону дополнительной гармонии подчинена шеренга швейных катушек в стенной витрине, из разноцветных ниток получается богатая нюансами палитра. Еще тоньше игра оттенков в моточках мулине. Мадам Розьер достает их из ящичков, где они разложены по тонам, так что переливаются цветные волны, и встряхивает целой связкой толстеньких коричневых змеек, перехваченных на концах черными бумажными колечками.

И вдруг одолевает неприличная мысль. А что мадам Розьер, престарелая школьница, прилежная послушница иголки с ниткой, святая покровительница рукодельниц, смиренно преклонивших очи к пяльцам, мадам Розьер, хранительница добротной одежды, которую донашивают до конца, меняя только пуговицы, – мадам Розьер сама-то пользуется или нет кокетливым бельем в горошек? Казалось бы, ей больше пристала броня телесно-розовой грации – как раз такие продаются по базарным дням недалеко от ее лавочки, на лотке, – да завидно просторные бумазейные панталоны, которыми торгуют заодно с крестьянскими нарядами.

И все же. Ведь мадам Розьер всю жизнь служила жрицей тонкого белья, так неужели она не переняла хоть малость этого искусства, хоть чуточку не поддалась соблазну и не отважилась примерить что-то на себя? Ну да, она в летах… Но может, в этом-то и заключается секрет всегда царящей под аркадами прохлады? Мадам Розьер не подстрекала бы своей цветастой комбинашкой грубые мужские инстинкты и не любовалась бы, как молоденькая, в зеркале своей красотой. Нет, то был бы идеальный, целомудренный образчик комбинации, идеального цвета и выделки. Вот откуда в кремовом храме эта свежесть крестильной купели. Вот почему мадам Розьер, в скромном синеньком фартуке, окружена необычайным и незримым нимбом – она непорочная дева в шелестящем шелковом белье.

В КАЛЕЙДОСКОПЕ

Калейдоскоп – точно японская зеркальная комната, куда уходишь взглядом, упираешься в потайные перегородки и тешишься заточенным в узилище картонной трубки светом. Таинственный театр теней с кулисами из лучей и стенками из темного стекла. Здесь, в недрах, и творится чудо дразняще-неумолимой многократности узора. Снаружи, по концам, – ничего особенного. С одной стороны – простая дырочка-глазок, с другой – зажатые двумя полупрозрачными кружочками пестрые стекляшки, издалека и сквозь пыльно-матовый слой их яркие цвета приглушены. Снизу – горстка осколков, сверху – раскрытый глаз. Но что-то загадочное происходит меж двух плоскостей, в закрытой темной полости цилиндра, оклеенного глянцевой бумагой с какими-то разводами и аляповатыми картинками.

Заглянешь внутрь – а там горят-переливаются и бесконечно делятся ячейки самоцветов, лазурно-синих, густо-лиловых, пронзительно-оранжевых. Восточный ледяной дворец, кристальный грот-гарем, снежный чертог султана. Все новые и новые путешествия, и ни одного похожего на другое. От бирюзовых берегов к палитре северных камней, от гранатовых скал к благоухающим заливам теплых морей. К неведомым, безымянным, не обозначенным на картах землям. Чуть повернешь цилиндр – смена пейзажа, и очередная страна, знойная или холодная, распадается где-то в Зазеркалье с тихим болезненным звоном.

Что прошло, то прошло. Повернется стекляшка-другая, и перед тобой новый вид. Ты уже представляешь себе, каким он будет, и он почти такой и есть, но не совсем. В этой маленькой разнице и заключается головокружительная прелесть игры, порою с примесью досады: страна подвижных кристаллов никак не дается в руки. Не вернуть этой небесной мозаики, с ее райской зеленью и театральным винным бархатом, геометрически размеренной красой луврских садов и мельтешащей теснотой китайского домика. Пол, потолок, стена – но то всегда земной фрагмент, парящий в дробной невесомости. Приходится застыть в неловкой позе, калейдоскоп не положить, малейший толчок – и все рухнет, легчайшее дуновение снесет дворец, как смерч.

В темной камере затаилось чудо. Все множится и исчезает, все хрупко и легко. И все неуловимо. Лишь несколько секунд застывшей красоты, бескорыстного созерцания. Большим и средним пальцами обеих рук удерживаешь и выпускаешь частицу мудрого счастья. Едва-едва касаясь.

ЗВОНОК ИЗ АВТОМАТА