Первый и последний

К тому же отец смотрел на воздушного пилота как на в некотором роде водителя такси или автомобилиста — те две профессии, которые хотя были вполне в почете, но в его глазах не совсем подходили для его сына. Это самое он и сообщил мне прямо и недвусмысленно, подчеркнув при этом, что он не собирается давить на меня каким бы то ни было способом. Я должен был выбрать профессию, к которой на самом деле чувствовал призвание. Тем не менее он считал, что его долг — обратить мое внимание на практическую сторону жизни, куда я как раз собирался вступать. Я был свободен в своем выборе, а он радовался, что в состоянии дать сыновьям самый высокий уровень образования но любой профессии, которую они могли бы избрать при условии, что их планы не изменятся.

«Тогда позволь мне быть летчиком», — решился я. Мой отец согласился: «Если ты серьезно решил, мой мальчик…». Вдобавок к моей нежной сыновней привязанности, я с того самого дня испытываю глубочайшее уважение к моему отцу. Мое желание созревало в благожелательной обстановке и не считалось чем-то неблагоразумным и безнадежным. Думаю, он знал меня достаточно хорошо, чтобы осознать, что моя страсть к авиации не прости прихоть или блажь.

Вскоре мне представилась возможность доказать это. Помимо меня самого, существовало еще 4000 кандидатов, которые стремились поступить в школу для летчиков в Брюнсвике, и только двадцать человек из подавших заявление имели шанс быть принятыми. Данное из ряда вон выходящее положение дел отражало не только тогдашний энтузиазм среди стремившейся к полетам германской молодежи, но также страшную безработицу, которая достигла своего пика в 1932 году. Шесть миллионов безработных, подобно ночному кошмару, давили на германскую экономику. Гигантские по размерам очереди изможденных и жалких людей окружали все биржи труда в ожидании своего пособия по безработице. Множество молодых людей не могли получить профессию после окончания школы. Большинство из них становились жертвами пропаганды радикальных партий, из них формировался рядовой состав и костяк политических бойцов, которые проламывали друг другу голову в кровавых уличных сражениях.

В Брюнсвик я ехал в смятении. Вступительные экзамены в школу летчиков проходили в течение десяти дней, и от этих десяти дней зависела вся моя будущая жизнь. Шансы были 200 к 1 против меня. Это были необыкновенно трудные экзамены, ибо «Люфтганза» могла себе позволить быть излишне требовательной. На протяжении десяти дней нас подвергли трехступенчатому отбору: мы должны были проходить бесчисленные медицинские и психотехнические проверки плюс практические тесты различных видов. Более того, экзамены по разным предметам были очень строгими. Но в конце концов восемнадцати кандидатам удалось сдать этот наиболее трудный экзамен в своей жизни, среди них оказался и я.

Домой я возвращался полный радужных надежд на будущее, но вместе с тем и с чувством ответственности, ведь теперь я хотел осуществить долго лелеемый план — создать свой собственный планерный клуб в качестве филиала, подчиненного обществу «Люфтспорт». Дополнительным стимулом служило еще одно обстоятельство — я доказал, что Боркенберг является идеально подходящим местом для занятий планеризмом, когда совершил длительный полет на моем «Малыше Грюнау», полет, который вызвал сенсацию в германских авиационных кругах. Среди публики поднялась волна интереса, а местная пресса с восторгом писала о моем успехе. Тогда для нашего спорта было приобретено множество новых последователей. Сюда входили и люди в возрасте, но с деньгами, и более юные, но самые деятельные.

Как только нам доставили «Малыша Грюнау», я перебрался вместе с ним и несколькими друзьями на Боркенберг. Первый же полет пробудил во мне теплое чувство к новому летательному аппарату, хотя в воздухе я продержался всего несколько минут. На следующий день я еще более преуспел, продержавшись в воздухе сначала 17, а затем 22 минуты. Это был тот самый летательный аппарат, который мог побить рекорд Боркенберга, в то время составлявший 47 минут. Все зависело от ветра.

Вначале погода нас подводила. А затем наступило воскресенье 27 февраля 1932 года. Сильный северо-восточный ветер рано разбудил нас. Было очень холодно и даже темно, когда мы втащили планер на вершину склона Раухер, которому дали прозвище Голгофа. Снежная буря делала видимость почти нулевой. Я сидел за приборной доской, пристегнувшись и поеживаясь от холода. Видимость понемногу улучшалась, поэтому я отдал команду начинать и сразу же после запуска оказался прямо в густой и ледяной молочной пелене, похожей на суп. Мое лицо, очки и весь планер вскоре покрылись льдом, но в этом не было бы ничего страшного, если бы только держался ветер. Однако он стихал. С характерным скрежетом мой «Малыш» приземлился на замерзшем склоне, покрытом вереском.