Первый из могикан

Реальный вожак. На меня молятся, но за ним пойдут охотнее. А меня, наверное, при необходимости понесут впереди, вроде иконы. Взденут на шест и протестов не примут.

Это я-то думал, что вырос из эксмена в человека? Трижды ха-ха. Не человеком я стал, а символом! Когда сдохну, из меня набьют чучело и станут ему молиться…

Гаснет заря. Понемногу наползает туман, и с реки тянет прохладной сыростью. Стрекозы куда-то делись, замолкли цикады, и рассыпался лягушачий хор, лишь одиноко надрывается какой-то особенно настырный пучеглазый солист. Даже комарье атакует уже не так свирепо. Издалека долетает печальный крик некоей неопознанной птицы, и все смолкает.

Тишина и пустота. И я под стать природе тих и пуст – сморщенная шкурка, а внутри почти ничего. Выложился без остатка, когда инициировал Федьку с Мустафой, и, похоже, надорвался. Восстанавливаюсь медленно. Мои нынешние пять килограммов пороговой сопутствующей массы – это же курам на смех! Ну одежда, ну обувь, ну легкое оружие… И все. У Федьки и то восемь с половиной килограммов. А Мустафа и вовсе оказался чемпионом – у него зашкаливает за двадцать пять. Наших малышей инициировал он. Такие показатели характерны для лучших десантниц.

Есть причина задрать нос!

А в перспективе и потерять осторожность. Хотя надо признать, что у Мустафы пока хватает благоразумия не разбойничать в дневное время и поблизости от катакомб. Как раз недалеко отсюда, близ места, где некогда умер вождь какого-то не очень понятного мирового пролетариата, трудится на восстановлении шоссейного моста бригада рабочих, там же светятся огоньки их палаточного лагеря. Совсем рядом. Туда за данью еще не наведывались, оставили на самый крайний случай.

Дисциплина дисциплиной, а пьянствуют, если дорвутся до спиртного. Девок тащат в катакомбы на насилие и растерзание. Ни у кого терпежу нет, и Мустафа общему настроению противится не всегда. Понимает, что такое перегретый котел, и позволяет выпустить пар…

– Тим, это ты?

Легок на помине.

– Нет, не я, – отвечаю я сердито, но тихо. Ночью звук над рекой разносится далеко, несмотря на туман.

Пучок колючих веток отодвинут в сторону, и Мустафа Безухов, юля ужом, выползает из норы. Зацепившись курткой за колючую ветку, он самым аккуратным образом отцепляет ее, не сломав. Ему жаль, что не умея летать и не смея телепортировать в ночной тиши, он вынужден топтать траву. Стараясь ступать там, где еще никто не ходил, чтобы примятые травинки поднялись, как только обсохнет роса, он выписывает не то траекторию пьяного, не то противолодочный зигзаг.

– Тим, надо поговорить.

Надо, но не о том, о чем он хочет, и поэтому я спрашиваю:

– Ты уверен?

– Не дури. – Он садится рядом со мной на верхушку глубоко ушедшей в землю глыбы известняка, затянутой коркой лишайника. – Ты последнее время какой-то не такой… не в своей тарелке.

Ценное замечание. Что дальше?

Мустафа долго молчит.

– Плохая ночь, – изрекает он наконец. – Тихо как… И светло… Луны нет, а все равно светло.

– В июне ночи еще светлее будут, – в тон ему сообщаю я потрясающую новость. – Летнее солнцестояние. А луна сейчас в последней четверти, взойдет под утро.

– А, – говорит Мустафа.

Снова молчание.

– Слышишь что-нибудь? – спрашивает он.

– Слышу.

– Что?

– Группа на дело пошла, – определяю я натренированным слухом. – Человек семь. Двое вышли из Нижнего выхода, остальные из Кривого колодца.

Мустафа крякает и ерзает.

– Почти правильно, – сознается он. – Только не семь человек, а восемь. Федька повел.

– Ясно, что Федька. Ты-то здесь.

– И ты здесь, – мгновенно реагирует Мустафа. – Хотя мог бы…

– Что мог бы? Ну?

Он вздыхает.

– Тим, пойми меня правильно. Мне очень неприятно об этом говорить, но… ты не приносишь пользы.

Глаза давно привыкли к темноте, и я вижу, что Мустафа смотрит прямо на меня. Говорит мерзкую правду и не стесняется.

– Да ну? – картинно изумляюсь я. – Так-таки и не приношу? А кто с мальцами занимается телепортацией?

– Тим, ты погоди…

– А кто пашет, не покладая рук, на обустройстве нашей берлоги? Кто пробил ход в нижнюю штольню? Кто очаг сложил?..

– На это и другие способны, – спокойно возражает Мустафа. – Кстати, я предпочитаю называть нашу резиденцию штаб-квартирой, а не берлогой, и группы ходят на операции, а не на дела. Но это так, к слову. Почему ты с ними не ходишь?

– А надо? – нахально интересуюсь я.

– Сам подумай. Ты сыт и одет, а добыли все это другие. Мишку Рощина и Ефима Дубровского еще помнишь? Вижу, что помнишь. За что они умерли – за то, чтобы ты сидел сиднем и приходил в себя? Допустим. Но кончиться-то это когда-нибудь должно или нет?

Теперь молчу я. Рощин и Дубровский погибли в нелепой ночной перестрелке с полицией, причем раненого Рощина пришлось дострелить нам же, чтобы полицейским не достался «язык». И каждый идущий на операцию знает, что так могут поступить и с ним. Жестокая необходимость.