Первый из первых или Дорога с Лысой горы

Спустя минуту Александр Александрович оказался в комнате, посредине которой стояла барокамера. Он, правда, представленья не имел, что это за агрегат. Но именно в нее врачи Дикообразцева и уложили. А женщина в халате снежно-белом и с улыбкой чайной розы, с глазами персианской княжны сказала ласково, словно прощаясь навсегда:

— Не бойтесь, все будет хорошо. Вы только не волнуйтесь.

Дикообразцев послушно закрыл глаза и приготовился неведомо к чему. Того, что дальше с ним случилось, он, однако, никак не ожидал и вообразить не мог… В закрытой барокамере Дикообразцеву становилось дышать все легче, легче, легче. И вскоре дыханья своего он уже не чувствовал. Совсем! Как будто, то есть, не дышал. Да что дыханье?! Он потерял себя. Он словно лишился тела, стряхнул его с себя… И вот уже он из какой-то стены выходит в большое, пронизанное пылью помещенье под низким потолком, вернее, под кровлей низкой из соломы, веток, кривых жердей. Единственная дверь закрыта, и у нее, спиною привалившись к косяку, понуро стоит верзила в безразмерном балахоне, в руке сжимая меч, по лезвию которого сбегает кровь. Лицо верзилы страшно знакомо Дикообразцеву.

А на полу у ног верзилы лежит другой в таком же балахоне с широким капюшоном. А может это не балахон, а плащ? Лежащий очень напоминает Слюняева… Да нет, он не напоминает, он — Слюняев и есть! Под ним темнеет лужа еще горячей крови. Дикообразцев огляделся и заметил трех женщин. Одна из них сжимала в руке кольцо. Дикообразцев пока кольца не видел, но знал, что это так.

— …Оксана, глупить не надо! Отдай кольцо назад! — пыталась ее уговорить черноволосая красавица с прозрачной, нежной кожей, которую скрыть не смогли ни нахальный загар, ни седина дорожной пыли.

— Ну почему? — не соглашалась Оксана. — Ведь вам известно лучше, чем мне, что тот, кто это кольцо наденет, себе уже принадлежать не будет… Из нас троих лишь я свободна. До безобразия, ха-ха! У вас обеих возлюбленные есть, вам надо к ним вернуться. Меня же не ждет никто. Поэтому давайте не будем спорить. Это глупо. Кольцо надену я…

Оксана осторожно разжала кулачок, и Александр Александрович увидел на ее ладошке кольцо. Естественно, с одной насечкой. Ждать он не стал. Шагнул вперед и ловко, в одно касанье снял кольцо с ладони Оксаны. И снова в стену вошел.

— Где? Где оно?!.. Отдайте! Нечестно это! — вот что было последним из услышанного им в пропыленной гумирской пристройке.

Нечестно? Может быть. Но что же делать, когда по-честному нельзя?… — Пульс?

— Пульс не прослушивается.

— Давление?

— Неудержимо падает… Есть остановка сердца!

Бакинский припал губами к уху Дикообразцева, чем крайне удивил похожих на опричников и привыкших ничему не удивляться своих помощников. А Бакинский шептал на арамейском:

— Держись, Вар-Равван! В тебе так много солнца, что ты остыть не можешь! К тому же ты еще так много деревень не обошел. И не сказал так много из того, что ты сказать обязан. Вар-Равван, возвращайся!

— Пульс появился…

— Давление выравнивается…

— Он дышит сам!

Бакинский выпрямился и пожал плечами. Мол, по-другому быть и не могло. Когда же состоянье Дикообразцева не вызывало больше опасений, его перевезли в нормальную палату и ширмой отгородили от остальных больных. Здесь же, на стуле у открытого окна, расположился и Бакинский, выкуривая сигарету за сигаретой. Задумавшись о чем-то далеком, он заметил, что Дикообразцев пришел в себя лишь после того, как тот почти беззвучно попросил:

— Воды… пожалуйста…

Оторвавшись от стакана, сделав два жадных, захлебывающихся глотка, Дикообразцев посмотрел на доктора серьезным взглядом.

Бакинский решился на вопрос:

— Ну… что? Успешно?

В ответ Дикообразцев чуть приподнял кисть правой руки. Указательный палец ее венчало кольцо.

— Оно? — как не поверил Бакинский.

— Оно.

Бакинский негромко рассмеялся. А после сказал:

— Вот видите! Я знал, свое всегда можно вернуть!

Смех доктора негромким был в палате, а в небе над Тверью он отозвался раскатами разрывов фейерверка. Звезды взлетали в небо под крики восторженных людей, там лопались, и рассыпались над городом огни всех самых праздничных цветов. Затем скользили вниз, надеясь коснуться Волги. Но не долетали. Набережные у горсада и на противоположном берегу залиты были густыми толпами зевак, которым, конечно, не хватило мест в театре на закрытии фестиваля, а уж тем более за столами его банкетов.

Но люди об этом и не думали. Для них был праздник здесь.

Смеялись дети, вскрикивали дамы, изображая испуг при взрывах, стреляло шампанское, слетали пробки обезглавленных пивных бутылок, все говорили, говорили без умолку. Толкали друг друга и давились.

Но фейервек достоин был того!

…У сводчатого окна, отдернув шторы, на отблески фейерверка любовался Мастер.