Первый, кого она забыла

Хочу помнить, как я грохнулась в обморок, когда Робер, помогая отцу что-то мастерить, отрезал себе фалангу указательного пальца на правой руке.

Хочу помнить, как умерла моя дорогая младшая сестренка, так глупо, так нелепо, я знаю, что соседи даже посмеивались над такой смертью: конечно, умереть от инсульта, занимаясь любовью.

Хочу помнить день, когда я стала маразматичкой. День, перевернувший всю мою жизнь.

Я хочу этого. Я даже требую. Я запрещаю, чтобы у меня крали мою жизнь, даже самую плохую ее часть, потому что все эти страдания, все слезы — мои.

Томб, через пять лет после дня А

Я спал, сидя перед включенным телевизором, когда услышал мамин крик. Теперь это часто случается, я даже не сразу вскочил, но через какое-то время мне показалось, что я понимаю слово, которое она без конца твердила.

Слово, от которого в жилах у меня застыла кровь.

Я опрометью бросился к ней в спальню, открыл дверь, зажег свет и увидел, что она плачет, натянув одеяло до подбородка, и повторяет без конца слово, которое я и услышал там, у себя. Она кричала: «Мама! Маааааамаааааа!»

Она звала свою мать, умершую от рака сорок лет назад. И вид у нее был такой несчастный, такой испуганный — прямо девочка.

По спине у меня побежали мурашки. Обычно мне достаточно открыть дверь и зажечь свет, чтобы она если и не прекратила совсем кричать, то по крайней мере отвлеклась и позабыла то «неизвестно что», что крутилось у нее в голове. Но на этот раз она оставалась все такой же перепуганной и одинокой, как будто меня тут не было. Тогда я подошел к ней, осторожно положил ладонь ей на плечо, вытянув руку и отклонив назад голову на случай, если ей в энный раз вздумается влепить мне оплеуху, но крики не прекратились. «Мааааама! Маааамочка!» Она была словно в трансе. Тогда я положил ей на другое плечо вторую руку и легонько встряхнул, чтобы привести ее в сознание. Безрезультатно. Крики становились все пронзительнее, я встряхнул ее сильнее. Ничего. Я тряханул еще сильнее, но мне показалось, что я делаю ей больно, — она стала теперь такая хрупкая, — и тогда я тихонько сказал:

— Мама, это я!

— Мааааамааа!

— Успокойся, я здесь, с тобой.

— Мааааамааа!

Ну что тут делать! Я повысил голос, придал ему твердости и тоном учителя младших классов или полицейского сказал:

— Мама! Хватит, перестань!

— Мааааамааа!

— Прекрати, пожалуйста! Замолчи!

— Мааааамааа!

Она кричала все громче и громче. Сил не было терпеть, и я заорал в свою очередь:

— Замолчи! Мама, перестань!

— Маааааааамааааааа!

— Мама, заткнись!

— Мааааааааааамаааааааааа!

— Заткнись, я сказал! Слышишь, заткнись!

— Маааааааааамааааааааа!

— Мама!

— Мааааааааааамаааааааааа!

— Мааама!

— Мааааааааааамаааааааааа!

— Мааааама!

— Мааааааааааамаааааааааа!

— Ма…

И тут я словно вышел из своего тела и увидел всю сцену как бы сверху: два психа по очереди орут «Мааааамаааа!». Это выглядело настолько впечатляюще, так нелепо и смешно, что я расхохотался. Неудержимый, отчаянный, безумный хохот вырвался откуда-то из самых глубин моего существа, и я смеялся, смеялся, смеялся до слез, потому что из двух психов громче всех кричал-таки я. Мне было не остановиться, я уже выбился из сил, но это было так смешно! И я сказал себе, что, если когда-нибудь возьмусь писать про мамину болезнь, обязательно вставлю это в свою книгу, потому что я уже дошел до ручки. А ведь это так забавно — когда герой доходит до ручки.

Увидев меня и услышав мой смех, мама отвлеклась и перестала плакать. Она смотрела на меня, как на чужого, очевидно, задаваясь вопросом, что этот незнакомец делает здесь в столь неурочное время и почему он так странно себя ведет. Она не ударила меня, только посмотрела, как на диковинного зверя. А потом мой смех иссяк, а с ним вышла и вся боль. Мама отвернулась, свернулась калачиком и вскоре заснула, а я остался с ней, уселся на пол у ее кровати и стал привыкать к болезненной тишине.

Я тряс маму. Я сильно тряс ее, орал, был груб с ней. И ведь мне понравилось орать на нее, мне даже будто бы полегчало от этого.

Нет, все же пора мне, наверно, передавать эстафету кому-нибудь другому.

Мадлен, через два года после дня А