Первый кубанский («Ледяной») поход

Комнаты в казачьих домах были всегда опрятно убраны. В переднем углу иконы в золоченых ризах, царские портреты по стенам, в большом шкафу фарфоровая посуда, вышитые подушки и одеяла на огромной постели – все свидетельствовало о старом укладе и о довольстве хозяев. В каждой станице собирался сход. Генерал Корнилов держал перед станичниками речь. Казаки слушали, но к нам не присоединялись.

Сколько раз на стоянках есаул Родионов старался растолковать хозяевам, за что мы боремся. Хозяин-казак как будто соглашается, подумает и вдруг скажет: «Нам ничего дурного не сделают. Они с буржуями воюют, а нас, казаков, не тронут». Александр Иванович рассердится, опять примется вразумлять, а толку никакого – так и махнет рукой. Помню, в Мечетинской мы остановились на постоялом дворе.

Молодая еще женщина-вдова держала все хозяйство в своих руках. Хозяйство было большое: во дворе стояло несколько троек. Вела она хозяйство, видимо, умело и строго. Это заметно было и по опрятности в комнатах, и по чистоте посуды, которую нам подали, и по тому, как слушались ее конюхи и прислуга. В сумятице, происходившей кругом, она умела разобраться. Ей незачем было растолковывать, она сама все понимала.

С решетчатого балкончика, на котором мы сидели, был виден въезд с околиц станицы. Конный разъезд спускался по косогору. Лошади, забрызганные пятнами грязи в груди и в боках, шаг за шагом ступают, погружаясь ногами по колено в расплывшуюся глину. Повозки, телеги с обозной кладью еле выворачивают колеса из липкой грязи. Конвойные пешком, возчики пехоты, разбившись по одиночке, стараются пробраться по сухому месту, где протоптана тропинка.

На повороте у околицы показалась группа всадников. Впереди на плотном буланом коне генерал Корнилов. Он слезает с седла и пешком направляется по той стороне улицы, по тропе вдоль забора. У домов стояли женщины, дети, станичники. Возле ворот нашего въезжего двора высокий сухопарый казак. Фуражка набекрень. Зачесанный вихром клок волос из-под фуражки. Усы закручены. «Вот идет разбитая армия», – с усмешкою сказал он так, что слышно было с балкона. «А вы-то, победоносное воинство, с фронта от немца бежали», – тотчас нашлась ответить ему наша хозяйка. Казак обернулся, весь побагровел и, злобно взглянув на нее, скрылся.

«Ну и молодец хозяйка, – сказал Александр Иванович, – так ему, подлецу, и нужно». Меткий ответ нашей хозяйки, не в бровь, а в глаз, задел его самолюбие. Не было казака, который не сознавал бы своей вины, бросив фронт. Одни скрывали это сознание в наглой выходке, другие – в молчаливом уклонении. Никому не было охоты оставить жену, хозяйство и идти в поход.

«Чего я пойду месить грязь», – сказал как-то здоровенный парень, когда его звали идти с нами. «Наше дело сторона, – говорил мне на одной из стоянок бойкий малый лавочник. – Поглядим, чья возьмет». Вот это «чья возьмет» и было решающим в поведении большинства. По колено в грязи шли добровольцы от станицы к станице среди населения, державшего себя в стороне, в ожидании, чья возьмет.

Под вечер к нам на постоялый двор зашли два казачьих офицера. Они только что вырвались из Гуляй-Борисовки, где их окружили мужики с вилами и дрекольями. Едва им удалось отбиться и ускакать. Один из них получил удар дубиной в спину. Когда на другое утро мы выезжали из ворот постоялого двора, казачьи офицеры вышли на балкончик провожать нас. Они и не подумали пойти с нами, а остались в станице.

* * *

Обоз растянулся табором в лощине на скате пологого бугра. Холодный, резкий норд-ост, мучивший нас ранним утром в пути, сменился мягким дыханием теплого воздуха. Был ясный весенний день, один из тех дней, когда живительная отрада разливается в ярких лучах солнца, когда все радует криком: и разорванная полосами белая пелена снега, еще более белая среди черных прогалин, и голубая, безоблачная даль неба в солнечном сиянии и блеске, и искры на снегу, и весенний воздух, которым дышишь, и запах полынка и прелой травы, какой-то запах земли на широкой, уже оттаявшей луговине, где остановится обоз.

И, лежа у горящего костра, над которым в дыму висит котелок, готов забыться, и как-то не думается о том, что происходит там, за бугром, где с утра идет бой. В голубом небе вдруг вспыхнет белое облачко и все расширяющимся и расширяющимся кольцом исчезнет в синеве, а там другое, третье, а то сразу как будто из самой глубины неба внезапно появятся и забелеют разом три и медленно поплывут в вышине, и как-то трудно представить себе, что белые дымки в синеве неба – это разрывы снарядов. Выстрелов в лощине не слышно.

Отпряженные лошади стоят у телег, лениво выхватывает то та, то другая солому из воза, дремлет на рыдване возчик, у разведенного костра расположились раненые, слышен говор, где-то лай собачонки. И после усталости утреннего перехода не хочется отрываться от тихой дремоты. Но вот раздается команда. По обозу проезжает всадник. Всех, у кого есть оружие, вызывают в цепь.