Первый кубанский («Ледяной») поход

На пакость на какую угодно подбить можно. Погромить, поджечь, ограбить сейчас готовы, а поднять их, хотя бы на защиту самих себя, не то чтобы родины, этого никак нельзя. Вот и извольте за таких людей воевать.

Как вы думаете, капитан, – спросил он, – стоит за русский народ собой жертвовать или не стоит? Мы вот все с партизаном спорим.

– Да я за русский народ воевать и не намерен, – ответил капитан, – а я воюю потому, что если бы не воевал, то считал бы себя подлецом, – глядя на Сокольницкого, заявил он.

– Вот это так, – обрадовался Гриша тому, что капитан высказал то, чего он не умел высказать. – Вот это именно так и есть.

Нет для нас никого. Генерал Корнилов, и баста, и больше никого знать не хочу. Все остальные сволочь – и наплевать, пусть сволочью и остаются, и мне дела до них нет! – кричал партизан.

Славный малый был этот Гриша Петренко, с его открытым выражением лица, с наивными карими глазами и с краской, заливавшей все лицо до ушей, когда он волновался. Я знал его еще в Новочеркасске. Из старшего класса реального училища он ушел в отряд Чернецова, участвовал во всех его удалых набегах, попал в плен вместе со своим школьным товарищем и сумел убежать, сбив с ног ударом кирпича по голове сторожившего их красноармейца и захватив у него винтовку. Он ушел с нами в поход, отличался безрассудною храбростью и был ранен в ночном штыковом бою под Ново-Дмитриевской.

– Нет, нет, Александр Семенович, что вы там ни говорите, голубчик, – говорил Гриша Петренко, остыв от пыла своего гнева, – а мы ваших большевиков угробим, всю сволочь, какая ни на есть.

Среди разговора я увидел в окна, как во двор въехала подвода. Женщины выбежали из хаты. Привезли раненого зятя нашей хозяйки. Я вышел во двор.

– Ох, ох, – стонал раненый, когда его стали подымать с подводы и переносить в соседнюю с нами хату.

– Сыне, сыне, а где сыночек мой? Где он, жив, жив, что ли? – сама не зная к кому, обращалась старушка.

Какой-то казак, стоя у ворот, шептался с нашим возчиком. Они замолкли при моем приближении.

На мой вопрос, о чем они говорят, возчик, старый Андрей, смущенно ответил: «Так брешет, генерала убили». Он не назвал Корнилова, но я понял, что речь шла о Корнилове, а не о каком-либо другом генерале. Пришли два офицера и, отведя меня в сад, передали, что они только что из штаба. Корнилов убит сегодня утром снарядом, разорвавшимся внутри его комнаты, на хуторе, в трех верстах от Екатеринодара. Тело его уже привезли в Елизаветинскую. В смущении они передавали слухи, что из Темрюка по Кубани плывут пароходы с красными войсками; с часа на час можно ожидать нападения.

Пришел доктор. По лицу его видно было, что он в полной растерянности. Он предлагал разбиться и отдельными группами переправиться через Кубань, а там, через перевал, на Туапсе. Он знал дорогу и брался быть проводником. Доктор говорил шепотом, чтобы его не могли услышать раненые, лежавшие под фруктовыми деревьями. Взглянув в их сторону, он смутился и замолк.

– Сыне мой, сыне! – беспомощно стонала старушка. Глядя на нее, и мальчик-внучонок громко заплакал, утираясь двумя ручонками.

Из хаты вышел капитан и, подойдя, заговорил с нами своим твердым, бодрым голосом.

– Эх, господа, – произнес он укоризненно, – чего вы тут панику разводите? Повоевали с Корниловым, сумеем и без него воевать.

Доктор и офицеры ушли. Весть о смерти Корнилова распространилась по всей станице. Во всем чувствовались тревожные настроения. У ворот собирались кучки и о чем-то шепотом переговаривались. Прохожие оглядывались в ту сторону, откуда доносился гул орудийных выстрелов. Запрягали лошадей и по улице потянулись одна за другой подводы с ранеными. Наша старушка хозяйка с соседями стала собираться ехать, чтобы привезти сына к себе домой. В нашей комнате мы сидели молча, избегая разговаривать друг с другом.

Гриша оперся на стол. Лицо у него было строгое, недетское.

– Мы должны. Мы отомстим, – сжал он угрожающе кулак.

Опять молчание водворилось в комнате. В наступивших сумерках огонек в лампаде мерцал на золотых окладах икон, тускло освещая царские портреты, висевшие на стене. День клонился к вечеру. Звон церковного колокола зазвучал в открытое окно. Вечерний звон после тревожно проведенного дня.

Раздались звуки военных труб, торжественные звуки похоронного марша. Медный трубный гул сливался с колокольным звоном в тихом вечернем воздухе. Он возвещал в глухой казачьей станице о том героическом и роковом, что совершилось в это утро на берегу Кубани.

Я видел генерала Корнилова в гробу, в серой тужурке, с генеральскими золотыми погонами. Первые весенние цветы были рассыпаны на черном покрывале и внутри гроба. Огоньки восковых свечей тускло освещали лицо мертвенно спокойное. Я глядел на черты лица типично киргизского, всегда полного жизненной энергии и напряжения, и не узнавал его в мертвенном облике, неподвижно лежавшем в гробу. Точно это не был генерал Корнилов.