Первый раунд

Я ударил ему по корпусу сквозь небольшую щель в защите. Так сказать, чего там, давай работать в лёгкой игровой манере! Мы же не волки, давай по-божески! Но на его лице отражено было сплошное упрямство и явное желание полной надо мной победы.

Надежда на бескровный исход таяла. Я дурил вовсю. Изображал робость, испуг, придерживал его как мог, а вблизи старался сразу же завязнуть. И простоял всё-таки в этой грязной манере почти весь раунд, хотя с середины потихоньку начал терять контроль над горизонтом. В ушах загудело колоколами, пропущенные удары стали не больны. Ринг потерял свою остроугольность и превратился в гигантский хула-хуп, надетый мне на шею и на поясницу. Свет ламп померк, будто их взяли на реостаты, только в голове вспыхивали шаровые молнии. Иначе стало бы совсем темно.

Всё получилось будто бы само собой. В такой момент я словно раздвоился. Вышел из себя – мысленно, конечно – и осмотрел наши с ним позиции. Оказалось, положение моё было печально, но небезнадёжно. Я понял, что следовало делать, ибо со стороны всё-таки виднее. Тогда я и выбросил ему навстречу, в тот момент, когда он совершенно обнаглел, удар не ахти какой красоты и силы, но всё-таки повод для дальнейшего разговора. Сначала он ничего не понял, просто удивился. Затем встревожился. Упёрся мне в грудь обеими руками. Уронил из носа каплю крови. Другую, третью. Потом капли соединились в ручеёк. Отступил на шаг – я не преследовал – попытался перегородить струйку крови перчаткой. Деловито шмыгал носом, приплясывал, демонстрируя всем видом, что сию же секунду бой продолжится и получит триумфальное для него окончание, а сам то ли плакал, то ли не мог заплакать: стоило ему наклонить голову для атаки, как наступало удушье – он захлёбывался своей же собственной кровью.

Бой остановили для оказания ему кое-какой помощи, а я отдыхал как на Ривьере. С каждым мгновением передышки окружающая действительность приходила в своё первоначальное состояние. Лампы перестали описывать огненные круги, пол прекратил штормовую качку. Набрали резкость лица болельщиков и тут же ворвались в уши их бестолковые советы. Мне следовало бы уйти в свой угол и отвернуться, но я как намагниченный, тянулся взглядом к небольшому багровому пятну, родившемуся на суконном полу ринга. Тренер, Мордо Леонович, турок, бывший профессионал, покинувший Турцию, как говорили, поскольку оказался в неладах с тамошним законом, успел наклониться к моему уху и впервые по-человечески пообщаться со мной:

– Убей его, – прохрипел он, – гад, ты слышишь?! Убей, прошу тебя! Убей, скотина, я в крайнем случае отвечаю! Убей, а то сам сейчас подохнешь, как собака!.. Выкину из секции как последнего…

Потом, вглядевшись в моё лицо, добавил:

– Сынок, сейчас я твой отец. У тебя, кроме меня, больше никого нету. Смотри сюда! Я прошу тебя. Иди и убей его.

Тут судья снова вытащил нас на середину и проорал "Бокс!" таким голосом, будто до сих пор мы с этим парнем занимались на ринге неизвестно чем.

Он кинулся ко мне с надеждой сразу закончить это дело, но удивляясь самому себе, я понимал все его мысли и расчёты так, будто слушал по радио последние известия. Хотя мысль у него была одна-единственная: атака и победа правым боковым. Именно ввиду такой серьёзной угрозы, мне пришлось повторить тот же самый удар кругообразно ему навстречу, выцеливая больное место. Тогда я хлёстко наткнулся на что-то не слишком податливое, ещё не веря в собственную подлость, но твёрдо зная, что там находится его лицо. Он споткнулся и сел на пол, по-детски подвернув ногу, а когда встал, кровь из его носа хлынула редкостной пульсирующей струёй.

В раздевалке со мной разговаривали так, будто я немного вырос. Но я, конечно, оставался всё того же роста и того же веса, только научившийся чему-то такому, не то, чтобы жизненно важному, но всё-таки житейски необходимому, что, правда, индуцировало в душе не только радость, но грусть и тоску по поводу, казалось бы, столь значительного спортивного результата. Никто никого не поздравлял, только вода, летящая из душевого сита, салютовала мне, как и всем прочим, смывая боль и горестные чувства, разбрызгивая их по клетчатым стенам из стеклянных синих кирпичей. Приходило в голову, будто бы вся наша жизнь разделена на клетки невидимыми канатами, за которыми тебя ждут то ли друзья-соперники, то ли враги-партнёры, а когда живёшь, попадаешь то на клетку светлую, то на тёмную, а то не вдруг и разберёшь, где находишься – во тьме или на свету. Только перешагнув черту и оглянувшись, замечаешь, что пройденная клетка могла быть или была одной из самых светлых в жизни.