Первый, случайный, единственный

– Платон, как ты разговариваешь! – воскликнула Антонина. – Приличная девочка, сразу видно, а ты… Он шутит, Полиночка, – объяснила она таким тоном, как будто Полина была близка не к здоровому смеху, а к обмороку. – Он солидный человек, женатый…

– …в отцы мне годится, – добавила Полина. – Ладно, Платон Федотович, поехали кушать, мерси, я не против. И правда, про олонхо что-нибудь новенькое расскажете, не в Ленинку же мне за информацией тащиться.

– Вот и хорошо! – почему-то обрадовалась Антонина. – Платон, ты поговори там c Полиночкой насчет Феди…

Видимо, именно эти последние слова и объясняли ее стремление организовать совместную трапезу сына с художницей. А Полина, по правде говоря, нисколько такому стремлению не удивилась. И, кстати, тут же представила себе внучка Феденьку так отчетливо, как будто играла с ним в одной песочнице.

Полина с самого детства знала, что почему-то вызывает у заботливых мамаш и бабушек вроде Антонины странное желание: навязать ей своих сыночков и внучков, причем непременно сопливых, вечно кем-то обиженных и беззащитных. Можно подумать, она была чемпионом мира по боксу! Правда, обижать ее и в самом деле мало кто решался с тех самых пор, как она стала появляться где бы то ни было без мамы – хоть в той же дворовой песочнице, например. Обижать ее было себе дороже: легко можно было схлопотать лопаткой по лбу. И, видимо, это сразу чувствовали в ней мамаши, которые и советовали своим мальчикам, приводя их в садик:

– Дружи, Васенька, с Полиночкой, она тебя в обиду не даст!

Дружить со всеми этими бесталанными Васеньками Полина не собиралась, но, правда, и в обиду их все-таки не давала. Что поделаешь, если сами они какие-то рохли, не ходить же им теперь сплошь в синяках!

Почему так происходит, она не понимала, а вот мама объясняла это необъяснимое явление очень просто. Полина еще классе в третьем сама однажды слышала, как она, смеясь, сказала папе:

– А просто они в ней чувствуют еврейскую жену, мамашки эти, вот и лезут со своими детками.

– Да откуда в ней эта еврейская жена возьмется? – удивился папа. – По маме моей только, так ведь этого, по-моему, маловато. И она ведь маленькая еще.

– У нее же весь характер в Эмилию Яковлевну, – улыбнулась мама. – И что с того, что маленькая? Ты присмотрись хорошенько, Валя! Я-то Юрия Илларионовича не знала, но по тому, что мама твоя рассказывала…

– Папа очень сильный человек был, – словно бы возразил Валентин Юрьевич. – Мне ли не помнить! Внешне – да, типичный субтильный интеллигент, но внутренний стержень такой был, что мама после его смерти вообще никого за мужчин не считала. Пока Юра не родился.

– Я и не говорю, что ему надо было сопли вытирать, – пожала плечами мама. – Эмилия Яковлевна не в этом смысле была еврейская жена. Да и вообще, конечно, это я условно говорю, что непременно еврейская… Она его любила, и именно так любила, как ему было надо. А это редкость.

– Так ведь было кого любить, – улыбнулся папа.

– А вот этого-то мамашки и не понимают! – засмеялась мама.

Что она все-таки имела в виду, Полина не поняла тогда и не понимала сейчас. Да она об этом, честно говоря, и не задумывалась. Так, вспомнила вдруг в связи с ранимым Феденькой, которого ей, судя по всему, сейчас будет сдавать под опеку Платон Федотович.

Ехать пришлось недалеко, в какой-то переулок здесь же, близ Полянки. Полина об этом даже пожалела, потому что с удовольствием посидела бы в машине подольше. Она никогда не ездила в таких огромных «Мерседесах», как тот, что ожидал Платона Федотовича в замусоренном дворе галереи. Да она и ни в каких «Мерседесах» не ездила, но, впрочем, нисколько по этому поводу не переживала.

Именно потому, что она совершенно не переживала по тем поводам, по которым переживали многие ее знакомые, Полине легко было общаться с ее неожиданным спутником.

Она не мечтала о том, чтобы ее возил шофер в таком костюме, который позволял заподозрить в нем не шофера, а банкира, – и не почувствовала робости перед шикарным шофером так же, как и перед сверкающим «Мерседесом».

Она не мечтала, чтобы швейцар в ливрее распахивал перед нею массивные, с золочеными ручками двери старинного особняка, – и не остановилась в замешательстве, когда он это сделал.

Она не мечтала идти по ворсистой малиновой дорожке, прижатой к широким лестничным ступеням сияющими латунными прутьями, – и шла спокойно, не оглядываясь на мокрые следы, остававшиеся от ее галош.

– А номерок? – спросила Полина, когда гардеробщик почтительно взял у нее дубленку.

– Здесь не выдают номерков, – сказал Платон. – Он и так прекрасно помнит, где чье пальто.

Полинина вышитая бисером курточка смотрелась в гардеробе как бедная родственница: на деревянных плечиках висели сплошь длиннющие шубы, вроде той, Антонининой.