Первый ученик

А тут кто-то кусок ладана принес. Закурили. Вонь пошла — сил нет. А Коряга на другой день… Вот, брат, устроил! В веригах[1] явился. Снял это он шинель в раздевалке и идет по коридору. Идет и гремит чем-то. Мы к нему: «Благослови, старец!»

Подымает это он руку для благословения и опять чем-то звякает. Ну, прошло минут пять, смотрим — все вокруг Коряги, все возле него, а на нас ноль внимания.

Обозлились мы, подходим к «старцу» и спрашиваем: «Чем это ты, гадина, звенишь так ловко?»

Расстегнул Коряга пояс, поднял куртку, а на нем… Мы так и ахнули! Что бы ты думал? Цепь собачья! Понимаешь, Шарика с цепи спустил, а себя обмотал ею. Вот была потеха! А потом смотрим — пошел он в класс, идет и гремит цепью.

Мы всем монастырем за ним. Вдруг он как крикнет на нас: «Будя! Не отшельник я вам, а Соловей-разбойник».

И ну гоняться за нами. Парты мы опрокинули. Свист, гвалт подняли. И кончился наш монастырь. А Амосов и еще некоторые злились на нас, инспектору хотели пожаловаться.

Самохин слушал и улыбался радостно. Еще бы, опять ведь в классе. Опять вместе. А дома так было скверно: мать ворчит, отец ворчит. Пузырьки, лекарство, скучища… Лежи и лежи в кровати. Два месяца просидел дома. Воспаление легких — не шутка.

— Только вот что, — сказал он друзьям. — Куролесить, баловаться будем, но…

Умолк, не знал, как признаться. Почесал затылок и продолжал:

— Сами знаете — не Амосов я, а только… Как бы вам сказать… Ведь второй год сижу в классе…

Вдруг набрался храбрости и выпалил:

— Учиться хорошо хочу. Во!

И посмотрел смущенно на каждого: как, мол, отнесутся к такому делу?

Сразу никто не ответил.

Молчали.

Вопрос не шуточный.

Первым заговорил Коряга.

Он, как и Самохин, второгодник. Знает, кому и как надо учиться, знает и то, что сидеть в классе три года подряд не дадут. Сказал:

— Что ж, учись. Ведь не первым же учеником ты будешь!

Мысль, что Самохин, такой хороший парень, и вдруг станет первым учеником, подлизой, даже обидной показалась товарищам.

Самоха вспыхнул. Ответил:

— Чего ради я буду первым? Ошалели вы? Буду учиться — и все. Ну… Хорошо буду учиться… А перед Шваброй, не бойтесь, раскланиваться не стану… Не такой я.

Поговорили по-дружески и порешили: что ж, пусть Самохин учится хоть на пятерки, большого преступления тут нет. Надо же в пятый класс как-нибудь переваливать.

— А у меня, — махнул рукой Корягин, — и на второй год не вытанцовывается. Вчера опять по латыни срезался.

Самоха здорово соскучился по урокам. С удовольствием сел за парту. С радостным волнением открывал и закрывал пенал, поминутно заглядывал в ранец, бодро точил ножичком карандаш, перелистывал книгу.

Вдруг кто-то крикнул:

— Цокает!

Самохин услышал знакомые шаги — четкие и звонкие. Догадался: «Швабра…»

И не ошибся. В класс вошел Афиноген Егорович, преподаватель двух языков: древнегреческого и русского. Ноги тонкие, глаза маленькие и колючие, волосы бесцветные, длинные, аккуратно зачесанные назад. Если бы Афиноген Егорович намочил свою шевелюру и хоть на минутку повис вверх ногами, получилась бы тонкая палка с пучком длинных хвостов на конце. Получилась бы швабра, только что вынутая из ведра.

Афиноген Егорович не поздоровался, ни на кого не глянул. Он быстро прошел к кафедре, поерзал на стуле и угрюмо уткнулся в журнал. Наконец поднял едкие глазки и процедил:

— С-садитесь!

Все вздохнули и сели. Сел и Самохин.

Начался урок.

Самохину было приятно напрягать внимание. За два месяца болезни ему надоело ничего не делать.

Афиноген Егорович был в ударе. Цаплей расхаживая перед партами, он быстро бросал вопросы то одному, то другому, в том числе и Самохину.

— Нифонтов? Так! Правильно! Сядь!

— Бух? Верно! Садись!

— Самохин? Ась? Почему не знаете? Что-с? Никуда не годится. С-сесть!

— Я, — попробовал оправдаться Самохин, — болел ведь… Два месяца…

— Учить! Учить! Знать назубок! Второгодничек-с…

Самохин поморщился. Подумал: «Пропустил я много…»

Однако духом не пал. Придя домой, с жаром схватился за книги.

— Не мешай! — выпроводил он из комнаты маленькую сестренку. Прикрыл дверь, сел за стол и углубился в работу.

Но бодрое настроение продержалось недолго. Вскоре снова пришла тревога: «Без помощи, самому, всего не понять. Особенно греческий… Да и математика тоже…»

«Досада, — подумал Самохин, — как все гладко пошло у меня в начале года. А теперь… Пропустил сколько! Если пройденное не догоню, то… Что с того, что второй год сижу? В прошлом году ничего не делал…»

Еще и еще раз впивался в страницу, тер виски, морщил лоб… Пробовал разобраться, пробовал просто долбить наизусть, но чем больше долбил, тем больше путаницы возникало в голове.

Вздохнул, встал и робко позвал отца:

— Папа, объясни, пожалуйста, не понимаю я тут многое.

— Ну, что еще? — недовольно спросил отец. — Чего ты там не понимаешь? Ведь второй год сидишь, балбес, в том же классе.

— Да вот — греческий. Не могу перевести ни одной фразы.

Отец надел очки, повертел в руках книгу, захлопнул ее и сказал:

— В классе ворон считаешь, оттого и не понимаешь. Другие же понимают.

— Но я два месяца не ходил.