Первый ученик

Тихо плакал домовой…
Со святыми упокой…

Самохин:

— Стой!

И вышел, ведомый под руки двумя приготовишками, польщенными великой честью прислуживать при таком исключительном торжестве.

— Братья! — запел Самохин. — Подайте мне древний кубок.

Приготовишки с трепетом исполнили его приказание, притащили кружку с водой.

— Преклони главу, — строго сказал Самоха Володьке. — Будет тебе великое наречение.

Володьку держали за руки, но он особенно не сопротивлялся. Знал: раз надо — значит, надо. Наклонил свою шафрановую голову и только попросил тихо:

— За воротник поменьше…

Хор (торжественно):

Че! Че! Чебуреку!
Имя дали человеку.
Ох! Ах! Ой! Ай!
Звонче имя нарекай!

Самоха, поливая Володьке затылок, заревел что есть духу:

— Нарекаешься с этих пор — Мухомор! Мухомор! Мухомор!

И, вырвав у Володьки из чуба волосинку, подал и приказал:

— Ешь, вновь нареченный.

Володька опешил.

— Ну уж это лишнее, — жалобно сказал он.

— Ешь! — грозно повторил Самохин. А за ним все:

— Надо есть. Обязан.

Волей-неволей пришлось подчиниться.

— Запей, — подал Самоха воду.

И пока Володька пил, хор снова затянул:

Тихо плакал домовой…
Со святыми упокой…

— А теперь проклянем, — сказал Коряга. Стал среди круга и взвыл:

Классоотступнику и подхалиме —
Амосову Николаю,
Ябеде и подлизе,
Братие…

Хор (зловеще):

Про-кля-тие!

Коряга:

При первом доносе набить Амосе!

Хор:

В раздевалке его отдубасить,
Фонарями глаза украсить,
Поцарапать ему «фотографию»,
Написать на доске эпитафию[4].

Самоха:

Амоська-барбоська, тьфу! Сгинь!

Хор (протяжно):

А-минь…

— Попка! — с визгом вбежали стоявшие на страже приготовишки. — Пропали мы!

Самоха не растерялся.

— Держите дверь! — крикнул он.

Мигом закрутили ручку поясами и налегли.

Попочка попробовал открыть — ничего не вышло. Дверь — ни с места.

Пошел за швейцаром Акимом. Пока ходил — в уборной никого уже не осталось. Только вовсю стену появилась новая надпись:

«Попочка, вы опоздали!!!»

О шпаргалках и поэте

Греческий. Письменная работа.

Неясные шорохи и тишина. Уныло поскрипывают перья. Изредка слышится вздох.

За кафедрой Швабра. Он сидит и делает вид, что читает газету, а сам украдкой поглядывает на гимназистов, следит, чтобы никто из них не сдирал.

Но за партами народ тертый. Миг — и рядом с Мухомором уже приютилась записка:

«Выручай, погибаю. Дай стырить.

Коряга»

Осторожно, косясь на Швабру, Володька незаметно спускает черновик своей работы на колени. Правой пишет, левой — нащупывает сапог сидящего позади Лобанова. Лобановская нога с крючком на подошве давно лежит на его скамье.

Миг — и сапог уплывает с черновиком.

Лобанову самому до смерти нужна помощь, однако он знает, что шпаргалка предназначена не ему, а Коряге, и он мужественно, хотя и со вздохом, посылает ее дальше.

Раз! — и шпаргалка уже на корягинской булавке, но в тот же миг с кафедры срывается Швабра.

— Те-те-те-те! — радуется он. — Почта? Телеграф? Записочки? Подать сюда. Хе-хе…

Как бы не так! Шпаргалка лежит уже на полу, в проходе, между партами. Кому она предназначалась, теперь не узнать.

— Коля, — говорит Швабра, — подай мне вон ту бумажечку. Подай, деточка, принеси.

Коля мнется, но ослушаться Швабру не решается. Он идет на цыпочках, слегка краснеет, подымает с пола черновик Мухомора и кладет его на кафедру.

Швабра долго рассматривает черновик.

— Чей?

Молчание.

— Кому предназначался?

Никто ни звука.

— Так-с, так-с, так-с… Никому? Ничей? Хорошо… Проверим… Прекратить работу! Обе ручки на парту!

И, обходя всех по очереди, он отбирает черновики.

Дошел до Нифонтова.

— Ваш черновик, верзилочка?

— Я писал так, без черновика, — вытянулся, как шпиль, Нифонтов. — У меня черновика не было. Вот вам крест. — И он размашисто крестится.

— Стать к стене!

— Честное слово, Афиноген Егорович, — продолжал умалять Нифонтов, — я без черновика. Вот спросите соседа. Вот клянусь нам, чем хотите. Вот, ей-ей, не вру.

— К стенке, к стенке! — не унимался Швабра. — И, кроме того, на час без обеда… И, кроме того, я вам ставлю двойку…

— Да позвольте, — уже возмущается Нифонтов. — Вы сравните мою работу с черновиком. Может быть, ничего общего нет, а вы на меня сваливаете. Спасибо.

— Как? Это что за выраженьице — сваливаете?… Где воспитывались? В кабаке? В трактире? На ярмарке?

— Я директору пожалуюсь, — чуть не плачет Нифонтов. — Это не мой черновик. Я ведь побожился.

Мухомор видит: дело плохо. Хоть и скотина Нифонтов, а страдает зря. Встал и сказал твердо:

— Афиноген Егорович, это мой черновик. Нифонтов тут ни при чем.

— А-а! — обрадовался Швабра. — Как-с? А что же вы до сих пор молчали? А? В угол!

Мухомор беспрекословно пошел к стене.