Первый ученик

Коля Амосов испуганно смотрел на Швабру, а Аполлон Августович продолжал:

— Я не говорю о всех. Большинство из вас несомненно благоразумны, но вот ваш товарищ Лихов… Вы уже все слышали, что случилось с ним?

— Да, — твердо ответил кто-то, — слышали. Просим освободить Лихова…

— Это кто сказал? Я спрашиваю: кто сказал?!

В зале молчали.

— Я вас собрал для того, чтобы предупредить. Если я замечу что-нибудь подобное… Вы понимаете? Из моей гимназии в университет ни один вольнодумец не проходил и не пройдет. Зарубите себе это твердо. Можете разойтись…

Самохин, идя в паре с Мухомором, шепнул ему на ухо:

— А деньги для Лихова все-таки соберем.

Мухомор молча кивнул головой.

И через пятнадцать минут подписной лист таинственно поплыл по партам. На листе значилось: «Всем, кроме Амоськи и Буха. Этим не показывать».

Но нашлись и без них предатели. На другой день, когда многие принесли из дому кто полтинник, кто рубль, когда коробка из-под папирос была уже так полна деньгами, что ее нельзя было закрыть, налетел восьмиклассник Веретенников, вырвал коробку из рук какого-то ротозея и отнес директору.

Директор внимательно посмотрел на Веретенникова и сказал:

— Я вас хвалю. Благодарю. С деньгами я распоряжусь сам. Идите.

Веретенников поклонился и, довольный похвалой директора, вышел. В коридоре наткнулся на одноклассника Минаева. Тот брезгливо отстранился и сказал:

— Далеко пойдешь.

— То есть?

— Не то есть, а скотина ты, вот что.

— Сам — скотина, — огрызнулся Веретенников.

Минаев долго смотрел ему вслед и думал: «Барин… Мерзавец… Накрыть бы в раздевалке шинелью, отбить бы почки, так помнил бы… Холуй…»

А тем временем Аполлон Августович беседовал со Шваброй.

— В вашем классе, — сказал он, — очень нездоровые настроения. Без спросу, самовольно собирают деньги для этого Лихова. Вам известно?

— Нет-с, — испуганно ответил Швабра. — Нет-с… Я не знал-с… Я уверяю вас, что не знал-с…

— Очень жаль. Вам следует знать все, что делается во вверенном вам классе. Вы же наставник. Вы же отвечаете за моральное состояние своих воспитанников. Душок нехороший. Кем занесен? Кем?

— Полагаю, что этим новичком-с… Токаревым Владимиром, и, кроме того, трогательная дружба его с Самохиным. Нет сомнения, что вдохновители всего дела именно они-с. Но я не знал-с…

— Потрудитесь возвратить жертвователям их деньги и с соответствующим внушением, конечно. Надеюсь, что у вас в классе это не повторится. И чтобы без огласки. Вы поймите, ведь это позор для гимназии.

— Гм!.. — громко кашлянул присутствующий тут Элефантус. Он был несказанно рад, что директор жучил его врага — Швабру.

— Гм!..

Швабра покраснел, сердито посмотрел на Элефантуса и подумал: «Посмотрим-посмотрим, кто кого, не радуйся еще…»

Сказал:

— Павел Петрович, извините, но… когда вы приходите в мой класс на урок, у вас возмутительная дисциплина-с.

Элефантус выпустил изо рта клубы дыма, сердито загасил папиросу и, поглядывая на директора, ответил раскатисто:

— Совершенно справедливо изволили заметить. Именно только в вашем классе у меня и нет дисциплины. У вас в классе не ученики, а, с позволения сказать, какие-то…

Элефантус пожевал губами:

— Психопатики и лоботрясы, — выдавил он наконец и, заслоняя собою полкомнаты, пошел к дверям.

Оставшись с директором наедине, Швабра поправил на себе галстук и осторожно сказал об Элефантусе:

— Тяжелый человек-с.

— С такой комплекцией не мудрено быть тяжелым, — снисходительно пошутил директор. А потом сухо: — Класс у вас, Афиноген Егорович, действительно, развинтился. Павел Петрович прав.

Швабру так и передернуло. Но он сдержал себя и сказал заискивающе:

— Я приложу все старания-с, Аполлон Августович, а что касается Павла Петровича, то я все-таки прошу вас…

Директор сделал каменное лицо. Швабра осекся и замолчал. Выругав в душе Элефантуса, он сердито схватил журнал и помчался в класс «влиять» на воспитанников.

Спрятав за притворной улыбкой свой гнев, он влетел, как на крыльях, и сказал весело:

— Добрый день, ученички!

Самоха быстро толкнул Корягу и тревожно шепнул:

— Пропали! Слишком ласковый… черт…

Мухомор тоже моргнул друзьям: он почувствовал, что в воздухе пахнет бурей.

— Ну, как делишечки-с, ребятишечки-с? — еще ласковей спросил Швабра. — Вот я принес вам денежки. Вы собирали копеечки. Это, конечно, весьма гуманно, человечно. Кто это из вас придумал?

Никто ни звука.

— Колечка, уж это не ты ли? Хе-хе…

Амосов побледнел, замахал руками:

— Что вы, что вы, Афиноген Егорович, бог с вами.

— Ну-ну, знаю, знаю, что это не ты. Бух, кто? Ась?

— Не знаю… — Бух знал, но боялся Самоху.

— Токарев, признавайтесь-ка, душечка!..

Мухомор — ни слова.

— Кто же, наконец? Не хотите говорить? Ну, не надо. Не настаиваю. Раздадим денежки обратно… Хе-хе… Кто сколько внес? Коля, сколько ты дал копеечек от щедрот своих?

— Я не вносил, — обиженно сказал Амосов. — Очень мне нужно.

— И я не вносил! — крикнул Бух. — Нас даже и не просили. Мы даже не знали.

— Я внес двадцать копеек, — осторожно поднялся Нифонтов.