Первый ученик

Минаев прочитал: «Не нам, не нам, а имени твоему».

— Это что же значит? — удивленно спросил он. — Загадка какая-то.

Аким обиделся.

— Сам ты — загадка, — сказал он. — «Не нам» — значит не нам, а «имени твоему» — значит божьему. Понял? А еще в восьмом классе учишься. Тригонометрия. Косинус-мосинус… Азиат ты, латынец. Люди норовят в церковь, а тебя черт по бульварам носит.

Минаев улыбнулся.

— Не бурчи, — сказал он. — За войну тебе дали медаль-то?

— А за что же? Не за танцы. А зубы скалить нечего. Я тридцать лет царю служил, а ты…

— А я не буду царю служить.

— Как?

Аким уронил тряпку и долго смотрел на Минаева. Наконец сказал с обидой:

— Усы пробиваются, а ума, как у директорской козы. Как же ты не будешь царю служить, глобус ты этакий? Да тебя, знаешь, за такие слова куда упекут? А кому же ты служить будешь? Революционерам? Энтим, что по заводам бунтуются? Эх, — вздохнул он, — учили тебя, дурака, восемь лет учили… Выучили на свою голову. Батюшка вот не слышит, он бы тебе…

— Что?

— Он бы тебе прописал проповедь на мягком месте. Какой, подумаешь, революционер нашелся… По городскому саду туда-сюда кавалером, а по два раза в неделю без обеда сидишь. Тьфу!

Аким окончательно разобиделся, поднял тряпку и снова набросился на дверную ручку.

В класс забежал на минутку Швабра. Он сам прикрыл за собой дверь и молча уставился на учеников. Дождавшись абсолютной тишины, сказал чуть дрогнувшим голосом:

— Знаете? Сообщили вам?

— Знаем, — тихо ответили гимназисты.

— То-то. Будет спрашивать. Знаете?

— Знаем. Попочка нам уже доложил.

Швабра был так взволнован, что даже не заметил, как надзирателя назвали Попочкой. В другое время он этого не простил бы.

— Ну, так вот, — сказал он, — будут отвечать только лучшие. Ты, — указал он на Мухомора. — И ты, — показал он на Амосова, — и ты, — ткнул он пальцем в Буха, — и ты, Нифонтов. Приготовить тридцать седьмой параграф. Если спросит его превосходительство, скажите, что дальше мы еще не учили.

— Как же так — не учили? — поднялся Самохин. — Уже, слава богу, сорок девятый долбим. Третий день долбим…

— А я говорю: скажите, что дальше тридцать седьмого еще не учили, — обрезал Швабра.

— Ага, — сообразил Самоха, — соврать нужно… Ловко…

Швабра позеленел, но сделал вид, что не слышит.

— Чтобы, кроме названных, никто не смел руку подымать, — сказал он, — а то ляпните что-нибудь невпопад. Класс должен показать себя. Поняли?

— А вы журнал попечителю покажите, — ехидно посоветовал Самоха. — Там у меня сорок двоек…

— Самохин, — еле сдерживая гнев, сказал Швабра, — шли бы вы лучше домой. Спросит вас попечитель что-нибудь, а вы ни тпру ни мя. Только весь класс осрамите. И, во всяком случае, я вас предупреждаю: если вы при попечителе выкинете какую-нибудь штуку, сегодня же вылетите из гимназии. Если же будете вести себя хорошо, то я попрошу за вас Аполлона Августовича, чтобы…

— Мне и так, и этак вылетать, — равнодушно сказал Самохин.

— Ну, смотрите же, — погрозил ему пальцем Швабра и обратился к классу: — Так помните: тридцать седьмой параграф. Прежде чем ответить — подумайте. Когда вызовет — руками не болтайте. Кстати, руки вымойте. С парт пыль сотрите, а доска чтобы горела, как стеклышко.

— Афиноген Егорович, — жалобно спросил Амосов, — а если я собьюсь? Если забуду? Мне уж кажется, что я все забыл. Страшно как-то. Он очень строгий, попечитель?

В классе засмеялись. Швабра и тот улыбнулся:

— Ах ты, Коля-Коля. Ты же у меня первый ученик. Не робей, дружок. И вы, Токарев, глядите повеселей, я и на вас надеюсь, — повернулся Швабра к Мухомору.

«Ишь, как самого себя выручать, так и Токарев стал хороший», — с досадой подумал Самоха и многозначительно кашлянул.

Швабра невольно повернулся в его сторону.

— Как вы мне надоели! — желчно заметил он. — Уберите руки с парты!

Он круто расправился бы с Самохиным, но побоялся, как бы тот при посещении попечителем класса не выкинул какую-нибудь штуку. «Завтра я тебе покажу!» — подумал он и, приказав всем сидеть смирно, оставил класс.

Самохин подошел к Мухомору, посмотрел на него многозначительно и спросил сурово:

— Ну как, Володька?

— Что? — удивился тот.

— Так… Ничего… Будешь Швабру спасать?

Мухомор вспыхнул.

— Ты что же это? — грозно сказал он. — Думаешь, я Амосов?

— Не знаю… Посмотрим…

Мухомор растерялся, и гнев его быстро перешел в обиду. Почувствовал: готов заплакать. «Только этого не хватает», — испуганно подумал он и от этого снова вспыхнул и расплакался. Вскочил, сжал кулаки и чуть не бросился на Самохина.

— Иди ты к черту! — крикнул он. — А то…

Самоха радостно улыбнулся, ласково показал язык и пошел к своей парте. Сел и сказал Корягину:

— Ох, Мухомор и парень! Я за него — все.

— Что — все? — не понял Корягин.

— Да все. Руку за него себе отрубить дам. Честное слово. Ей-ей, не вру. Не парень, а…

Самоха даже не знал, какие бы слова придумать для Мухомора.

— Не парень, — сказал он, — а прямо-таки, черт его знает, какой хороший. Вот если бы все вы так.

И вздохнул.

Посидел, подумал, поднялся тихо и опять подошел к Мухомору.

Тот спросил сердито:

— Чего тебе? Иди. Я с тобой не…