Первый визит сатаны

Она просто так спросила. На ответ не надеялась. Дурой надо полной быть, чтобы ждать ответа от этого мужчины с пустыми глазами. После двенадцати лет отсутствия он пробыл у нее два часа и ни единого ласкового словечка для нее не нашел. С его губ стекал яд. Зато она заново убедилась: ей суждено этому человеку прислуживать до конца своих дней. Деньги он комком сунул в боковой карман. Внешне по-прежнему — изящный, юный бог. Покровительственно ущипнул ее за щеку. Пустыми глазами он видел в ней пустое место. Справил нужду, и больше она ему не нужна.

— Я тебе позвоню.

— Как хочешь.

На улице Алеша почувствовал себя в затруднении. Пора было пришвартовываться домой, а сердце влекло к архангельскому небу. Там остался в одиночестве куковать единственный близкий человек. Без него предстояло окопаться в Москве. Оборудовать конуру и найти способ делать деньги. Федора Кузьмича надо принять по-царски, на готовенькое. Много дел впереди, и сегодня, и завтра, а хотелось стоять посреди двора и вспоминать о былом. Как славно они уделали дядюшку Грома. Как привольно жилось им в лагере вдали от мирских забот. Полуденное желтое солнце застыло над храмом Успенья. Алеша подумал, что Ася, вероятно, следит за ним из окна, и помахал ей рукой. Но она лежала ничком на кровати и жалобно скулила. Кончался покой безмятежных лет. Охотники вернулись за добычей. Что будет теперь с ней, с Филипп Филиппычем, с сыночком Ванечкой? Осколки бредового счастья взамен благопристойного мещанского бытования.

Она не в силах что-либо изменить. Пусть судьба ведет ее за руку на заклание. Пусть тысячу раз придет Алеша и распнет ее на этой кровати…

Алеша приближался к родному дому, точно к госпиталю, где ему предстояла операция. По дороге в какой-то кооперации хлопнул сто пятьдесят граммов коньяку и был слегка навеселе. Уже отчетливее проступила в лицах прохожих московская докука. На ботинки налипли комья грязи. С деревьев свисали проволочные жгуты ветвей, похожие на тюремные удавки. Ползучая дрема прокралась к вискам. Хорошо бы тайком завалиться в нору и проспать часов двадцать подряд мертвым сном. Но сперва надо повидать отца. Отец расскажет подробности про материну смерть, и Алеша ему посочувствует. Жить с ним Алеша, разумеется, не собирался, но следовало (временно) заключить акт о ненападении. Только олигофрены враждуют с родителями в открытую. С детства, как две гири, висят на человеке отец с матушкой, глупо из-за этого сходить с ума. Преступления своего они все равно не уразумеют. Раз уж пошли на это, с них и взятки гладки. Даже Федор Кузьмич, во многих отношениях личность незаурядная, поминая о своем сынульке, надувался странной гордостью, как клещ кровью. Однажды Алеша вспылил, высказал ему сокровенную правду. Каждый родитель, сказал он, подлее убийцы. Убийца убивает сразу, а родители рожают и растят свое чадо для смерти. Как поросеночка выгуливают в стойле. Каким же недоноском надо быть, чтобы еще одно дыхание обречь на те же муки, которые сам испытал. Обречь на смертную жизнь. Да за эту вину любого родителя без суда и следствия надобно предать четвертованию. А тех настырных, кои ухитряются настрогать кучу будущих жмуриков, полагается казнить ровно по числу детей. Федор Кузьмич с ним не согласился. Если никто не будет рожать, возразил он, как же продлится человеческий род? Ему не надо продляться, убежденно заметил Алеша. Появление двуногого, разумного зверя — досадная ошибка природы. За нее она расплачивается оскудением. Всякая тварь полезна природе, но только не человек. Человек — палач всему живому и сущему. Разве Федор Кузьмич еще не понял этой простейшей истины? Федор Кузьмич не пожелал углубляться в спор. Он не любил отвлеченных рассуждений. Он смотрел на задиристого юношу с сожалением. Бессмертие жутко просвечивало через его стылый взгляд. Он сказал: не нами заведено, не нам и менять. И еще добавил: умный ты парень, Алеха, а таким бываешь дураком.