Первый визит сатаны

— Конечно, не было. Еще как не было! За вином я вызвался за добавкой слетать, от избытка чувств, да от лифта вернулся за пустой посудой. Вернулся, а уж он ее охаживает, да с такой взаимной приятностью — ого-го! Не-ет, тут дело в другом. Мы разные — они и мы. Что для нас грязно, то ей услада, а чего для нас свято, то ей в печенку кол.

У Демченко чуб наполовину приподнялся, глаза пылали желтым светом, уши растопырились, как локаторы. Великанов его пожалел.

— Да будет тебе, Захар. Все одно все помрем, чего выпендриваться. Жили, как умели, и женщин знали только тех, которые до нас снизошли.

— Это до тебя почтарша снизошла, — возразил Демченко, — а я любую пальцем поманю, она уже готова к услугам.

Было все выпито, надо было идти за подкреплением. Они прикинули, что могут позволить себе еще бутылку за-ради праздника, но не более того. Около магазина к ним присовокупился еще один страждущий — Тимур Васильевич Графов, по кличке «Ватикан». Он в хлипком пальтишке топтался под козырьком овощной палатки. Они сначала не хотели принимать его в компанию, но «Ватикан» сурово развернул бумажник и показал уголок двадцатипятирублевой купюры. Это их, конечно, сразило: у «Ватикана» отродясь не водилось больше семидесяти копеек, да и с теми он обыкновенно темнил до самой критической минуты, когда вопрос стоял уже так: или пить, или помереть. Вообще «Ватикан» был человек презанятный, оригинальный. Даже среди алкашей, где всяк наособицу неповторим, он выделялся подобно яркому пятну на сером фоне. Когда-то в давние времена был кандидатом наук, получал большие бабки за научные изобретения, имел красавицу жену и двоих пацанят, жил в отдельной квартире из трех комнат, ну и такое прочее; потом то ли натура возобладала, то ли его невзначай крепко обидели на суетном празднике жизни, пустился он вдруг во все тяжкие и, по обычаю отчаянных русских людей, растерял все, что имел: в мгновение ока пропил семью, дом и службу; но ничуть не сбитый с толку резкими переменами в судьбе, продолжал чувствовать себя самой значительной фигурой из всех тех фигур, которые его окружали. В общении был заносчив и нелицеприятен. Никого и в грош не ставил, но так и не приспособился лакать водяру в одиночку, к чему обязательно рано или поздно склоняется сломленный душевной смутой, но гордый человек. «Ватикан» тянулся к людям, как тянется засыхающий росточек к недалекому очажку с водой, не умея туда доползти. Но хуже всего в нем было то, что он был провидец. Именно из-за этой страшной особенности многие его избегали. Кому охота узнать вдруг о себе то, что должно быть известно одному Всевышнему. Прозрения накатывали на него редко, и он научился удерживать их в себе, не давал им исхода, хотя это было мучительно трудно. Три года назад он предсказал вторжение в Афганистан, и оно случилось. По пьяной лавочке насулил Пашке Крымову, что того через неделю ждет большая беда, и у Пашки Крымова в назначенный час в комнате взорвался телевизор и осколками вышибло глаза его двадцатилетнему сыну. «Ватикан» заранее объявлял о стихийных бедствиях, о подорожании на водку, о более мелких, но неизменно трагических событиях, и еще ему ведано было что-то такое, отчего лик его иногда наливался сизой мглой, невыносимой для глаз собутыльников. Несколько раз его изрядно поколачивали, да что толку. Из человека можно выколотить дурь, но не Божий дар. Постепенно среди пьяниц «Ватикан» стал изгоем. Одиноко, как укор всему человечеству, простаивал он часы возле магазина с зажатым в кулаке потным серебром. Денег у него не водилось, так как почти всю целиком пенсию отправлял он разведенной жене и детям на гостинцы.

— Откуда у тебя четвертной? — хмуро спросил Леонид Федорович. — Пришил, что ли, кого?

Тимур Васильевич гордо вскинул подбородок:

— Шутки у тебя казарменные, гражданин дворник. А ведь я тебя выделял из этой шоблы, как культурного человека. Тебя и вот Захара.

— Культурными сроду не были, — опасливо возразил Демченко, — но кое о чем понятие имеем. Значит, ты с этой денежкой желаешь к нам в пай войти?

— Почему бы и нет, раз приглашаете, — бодро отозвался Тимур Васильевич, и бодрость его прозвучала, как заупокойный плач, ибо и он, и Демченко с Великановым одинаково понимали, что по доброй воле уже никто никуда и никогда его пригласить не может.

— Допустим, мы тебя возьмем, Тимур Васильевич, — кивнул Великанов. — Но ты побожись, что не будешь хулиганить.

Тимур Васильевич поднял голову к небу, на ресницах блеснули алмазы.

— Эх, граждане! Уж полгода никаких видений. Все. Точка. Зашило грудь крестом. Скоро, видно, помирать.

Демченко ему почему-то сразу поверил, укрепился духом и сказал, что это повод купить им теперь не одну бутылку, как собирались, а сразу три. На обратной дороге Тимур Васильевич объяснил, что деньги ему прислали из Комитета по делам изобретений за какой-то старый недооплаченный проект.

— Ты бы, если не пил, вона мог на какую высоту взлететь, — с завистью заметил Демченко. — Водка тебя погубила, брат, и стал ты никому не нужный людям.

— А ты нужный? Никто никому не нужный, в этом и печаль.