Первый жених страны

– Что?! – вскрикнула мать. – Какая девочка?!

– Машина Петра.

– А, да. Петечка сказал дословно: «Остались от машинки рожки да ножки».

Олеся сжала зубы. Сколько, должно быть, мужества понадобилось Петру, чтобы произнести эту фразу.

– А ты куда же подевалась? – не переставала допытываться мать.

– Меня увезла проезжающая машина и доставила в поселковую больницу.

– Машина? – напряглась мать. – Какая машина? Слушай, Олеся, через пять минут после твоего ухода к нам снова заявились визитеры. Ты с ними едва-едва разминулась на лестнице. Не помню, из какой передачи ли, газеты, но они очень мечтали взять у тебя интервью. Мы с отцом погнали их прочь. Но позже отец говорил, что надо было задержать их подольше, пока вы с Петром не уедете со двора. В общем, у нас есть подозрение, что они прямиком поехали за вами. Я даже звонила тебе на телефон, с целью предупреждения, но услышала слова, что ты отключена. А Петр сказал, что вас преследовала какая-то машина. Неужели взаправду они?

– Не знаю, мамочка, – устало прошептала Олеся. – Мне уже все равно. Главное, чтобы вы больше за меня не беспокоились.

– Да как же не беспокоиться. Держимся из последних сил и одной только мыслью, что, может, потребуется ехать за тобой.

– Простите меня…

Трубка выпала у нее из рук, упала на истертую кожу дивана, а сама Олеся без сил прислонилась щекой к его кокетливо выгнутой плешивой спинке. Сквозь навязчивый гул в ушах она слышала, как главврач кричит в трубку:

– Спокойно, товарищи, ситуация под контролем. Что значит, хотите забрать? Пациентка должна еще минимум неделю провести в стационаре! А потом забирайте на здоровье, только обеспечьте транспорт, не на автобусе же вы ее до Питера повезете! Кто говорит? Главврач говорит!

Закончив разговор и швырнув в ознаменование этого трубку на рычаг с такой силой, что затрещал предсмертно аппарат-ветеран, Мемзис напустился на Олесю:

– Ляг, ляг, тебе говорят, на диван, и лежи тут тихо, как мышка! Еду сам стану тебе приносить. И не смей даже выглядывать в коридор! Спи!

– Хорошо, – покорно кивнула Олеся, хоть и знала хорошо, что не сможет задремать ни на минутку. Яков Маркович еще поскрипел на нее зубами и удалился, заперев на прощание кабинет.

Лежать Олеся тоже смогла недолго. Тело ныло и саднило, требовало покоя, но возбужденные нервы изнывали от жажды хоть какой-нибудь деятельности. Она сползла с дивана, на слабых, неверных ногах сделала десяток кругов по комнате, пока не расходилась понемногу. Потом набрела на окно, толкнула ветхую раму и тяжело оперлась о подоконник, наполовину высунувшись наружу.

Окно смотрело в сад, забытый, неухоженный. Солнце хозяйничало в этом садике с полудня и до самого вечера, и большинство зеленых насаждений уже истлело, пожелтело, побурело, приготовилось к смерти. А ведь лето еще только входило в силу. Олеся смотрела в сад и кусала губы. Как все несчастливые люди, она во всем наблюдала крах и гибель и все переносила на себя. Сад казался ей воплощением собственной жизни: и посеяно все было бестолково, и погибнет рано и бесцельно. Она не заметила, что плачет, плачет обильно, так, что слезы уже смочили ворот ветхого больничного халата.

Хлопнула дверь, и появился Мемзис, без обеда, зато с улыбкой, удивительно смягчившей его темные грубые черты. Олеся едва успела кулем свалиться на диван, но не успела утереть слезы.

– Опять рыдаешь, царевна несмеяна! – заревел он, когда Олеся попыталась укрыть от врача мокрое лицо. – Натворила дел, так хотя бы соблюдай достоинство!

– Зачем? – спросила его Олеся.

– Зачем? – задохнулся тот. – Ну, в таком случае вообще не знаю, о чем с тобой говорить! По мне, так и умирать надо с достоинством, а ты, слава богу, пока не умираешь! И вот что я тебе скажу, лапочка: не пройдет и пары лет, и ты как самое замечательное событие своей жизни будешь вспоминать, как пряталась в заштатной больничке, в кабинете главврача, от журналистов всей России!

– Я знаю, – неожиданно согласилась с ним Олеся. – В этот день, 30 июня, я обязательно буду вспоминать вас и вашу больницу. И звонить вам буду, если позволите.

– Правда? – сощурился на нее главврач. – Смотри, не обмани, лапочка.

– Не обману. Все это пройдет, я знаю. Останутся только воспоминания, немножко грустные, но по большей части забавные.

– Наконец-то ты заговорила как разумный человек, – горячо поддержал ее Яков Маркович. – Я рад. Вся эта история твоя, твоя слава, твой позор – как волна в море, набежит и отхлынет. Можно просто перескочить через нее, и забыть, и дальше бежать. А можно, конечно, подставить голову, чтобы она по тебе всю гальку и песок протащила, да еще за собой в пучину уволокла. Понимаешь меня?

– Понимаю…

– Ну вот, а раз понимаешь, тогда вытри слезки и поговори с одним человечком, – снова расцветая в улыбке, вдруг объявил ей главврач. И начал потихоньку приотворять захлопнувшуюся было за его спиной дверь.

– Яков Маркович, зачем? – застонала Олеся, уже догадываясь, кто окажется сейчас за этой дверью.

– Затем, чтобы было с кем этот день вспоминать, – хитро прищурился главврач.

– Вы зачем так со мной поступаете?