Пес и волчица

-- Выходит так, -- критянин чуял запах перемен на борту аката и стремительно греб по ветру, развивая ситуацию. Он не сразу догадался обратить внимание на пленника. Зато догадались другие. А тут Аристид и вовсе испортил всю малину:

-- Это дело поправимое. Смотри, сильномогучий, какую я добычу в норку приволок. Целый настоящий римский трибун. Я полагаю, Эвдор, тебе вовсе не корабль нужен был, а кто-нибудь, вроде этого? Ну, так, мечты сбываются, Эвдор!

* * *

...Шел дождь. Холодный и злой. Частокол тонких, едва различимых нитей, стена из воды от земли до неба, лишающая свободы всякую тварь живую, вынуждая ее искать укрытие, теплую и сухую нору, темницу, которую ни зверь, ни человек не жаждут покидать по своей воле. Дождь не сдается, он терпелив и настойчив. Он барабанит по крыше, стремясь найти себе дорожку, обжечь ледяным прикосновением...

Пес стоял в дверях и, склонив голову чуть набок, смотрел немигающим взором. Квинт заворожено выдерживал его взгляд. Пес был не мелок ростом, широк в кости и очень красив. Квинт готов был поручиться, что один из родителей пса был волком. От другого родителя кобель унаследовал бурый отлив шерсти и уши, не столь острые, как у волков и чуть завалившиеся вперед. Пес изучал Квинта беззвучно, неподвижно, лишь ноздри чуть шевелились, а потом повернулся и потрусил прочь, в дождь.

В дверь вошла женщина. Высокая стройная, она была одета в длинную, до пят, белую рубаху и черно-белый, вышитый передник. Прядь темных волос выбилась из-под платка цвета охры. Несмотря на обилие деталей, Квинт никак не мог разглядеть ее лицо: глаза внезапно начали слезиться. Женщина приблизилась, склонилась над Квинтом и произнесла:

-- Эй, римлянин?

Почему-то мужским голосом.

-- Эй, римлянин?

-- Может его водой окатить? Чтобы очухался быстрее?

-- Дурак, он же только что целиком в воде болтался.

-- И то верно...

-- Римлянин? Очнись. Чем ты его приложил, Аристид?

-- Кулаком.

-- Здоров ты врать. Его, как дубиной оглушили.

-- Ага, барахтаюсь себе, тут под руку дубина подвернулась, видал, море ими кишит. Ну, значит, я ка-ак...

-- Ладно, угомонись. Римлянин, очнись! Эй?!

-- Может ему шлем снять?

-- А что, он ему уши жмет, глаза открыть мешает?

-- Дайте-ка твой нож, Гундосый. Мой-то видать потонул, за всеми этими прыжками. Еще не хватало с мокрыми завязками возиться.

-- По щекам его, Эвдор, по щекам.

-- Не переусердствуй. Он, поди, к Перевозчику в очередь уже пристроился.

-- Римлянин?!

-- Гляди-гляди, моргнул!

-- Ага, живой, значит. Ну, радуйся, молодец! Хотя, ума не приложу, чему тут радоваться на твоем месте...

Лицо этого человека было настолько... добродушным (другого слова гудящий мозг трибуна измыслить не смог), что Квинт на мгновение опешил. Промелькнула мысль, что его подобрали свои. Но прочие, хищно ухмыляющиеся рожи быстро расставили все по своим местам.

Север закашлялся.

-- Радуйся, родной! Водички небось наглотался? -- участливо поинтересовался "добродушный".

Квинт мотнул головой. Говорили по-гречески, на странном диалекте.

"Наверное, ионийский".

-- Понимаешь меня?

Квинт кивнул и снова кашлянул, повернув лицо набок.

-- Поднимите его, да наклоните, пусть проблюется.

-- Я бы тоже проблевался, только сперва заглотил бы чего-нибудь, проросшего на Хиосе. У нас осталось еще?

-- Заткнись, Аристид.

Севера рывком поставили на ноги, держа под руки, не церемонясь, толкнули вперед. Трибуна действительно едва не вывернуло наизнанку. С трудом удержав рвотный позыв, он приподнял лицо и несколько раз глубоко вздохнул.

-- Очухался? Ну и славно. Мы сейчас тебя немножко поспрашиваем, а потом зарежем. Договорились?

-- Заче... зачем мне... говорить... если убьете... -- прохрипел Север.

-- Ты смотри, как по-нашему чешет! -- восхитился один из пиратов.