Песенка для Нерона

Иными словами, идеальное место для тайника. Мы обследовали пару пещер и обнаружили, что одну их них, должно быть, выкопали специально для нас. Вход в нее был узкий, приходилось ползти, чтобы попасть внутрь. Оказавшись в нем, вы полуползком спускались по короткому расширяющемуся проходу и оказывались в большой, просторной галерее. Она напомнила мне зал приемов в Золотом Доме, за исключением того, что была гораздо удобнее: здесь было прохладно, но по ночам не становилось холодно. В общем, места там вполне хватало, чтобы спрятать сокровище Дидоны, и мы так и поступили. К тому моменту мы уже привыкли перекладывать его с места на место; можно было подумать, что мы просто вывели его погулять, как собаку. Мы составили цепочку, чтобы передавать золото через входную дыру и по проходу, и все прошло отлично: два дня и одна ночь, и на сей раз мы делали перерывы примерно раз в пять часов. Большего мы себе позволить не могли: время поджимало, потому что еда и особенно вода подходили к концу, а надо было еще оставить что-то на переход до Калаты. На этой стадии никому не приходилось объяснять, что он должен делать. Мы работали вместе, как предплечье и кисть. На самом деле это было хорошее чувство — быть частью такого механизма. Казалось, мы провели вместе многие годы, как будто выросли в одной деревне. Не то чтобы мы нравились друг другу и прекрасно ладили. Скорее каждый знал, что сейчас сделает или скажет другой. Почему-то это было приятно, и об этом я и пытаюсь сказать.

Мы закончили разгрузку к полудню второго дня, и несмотря на обстоятельства, решили провести остаток дня и следующую ночь в пещере, чтобы отправиться на Каталу рано поутру. Это означало отсутствие ужина и не больше чашки воды на каждого, но переносить эти тяготы в прохладной пещере оказалось несложно. Мы расселись вдоль гладких стен, прислонившись к ним спинами, задули огонь, чтобы поберечь сосновые факелы, и мгновенно заснули.

Вообще-то я не из сновидцев. На самом деле сны мне снятся нечасто, а когда такое происходит, то обычно это довольно скудный и весьма прозаический набор кошмаров, вроде репертуара маленького театра, странствующего по деревням Италии. Бывают сны про бегство, в которых за мной гоняются солдаты или дикие животные. Бывают сны про утопление, сны про горящие здания, сны про погребение живьем, сны про камеры смертников, сны про то, что я оказываюсь в Большом Цирке в качестве гладиатора, безоружным против легиона огромных светловолосых германцев, а еще сон про то, что я болтаюсь на самом высоком кресте, который можно вообразить, и с этой высоты вижу весь мир от Испании до Индии — в общем, все в таком роде и все очень мрачно и угнетающе. Этой ночью, однако, по каким-то причинам я выбрал совершенно новый и оригинальный сон, и он оказался даже не особенно пугающим, по крайней мере, по моим стандартам.

Мне снилось — только подумайте — что я Луций Домиций в старые дни. Именно так. Я был Нероном Цезарем, императором римлян, и я стоял на балконе Золотого Дома, глядя вниз на запруженную рыночную площадь (такого балкона там на самом деле не было, конечно, но таковы уж эти сны, сами знаете) и держа в руках арфу Луция Домиция, ту самую, которую мы с такими хлопотами стяжали в Риме. На самом деле, по неизвестным мне причинам проклятая штуковина по-прежнему была с нами; Аминта прихватил ее с собой, Бог знает почему, и она обнаружилась в мотке каната в задней части трюма. В общем, эта арфа была у меня в руках. Я играл на ней, и довольно неплохо; всякий раз, когда я останавливался, толпа внизу приходила в неистовство, выкрикивая хвалы, аплодируя и требуя еще, так что я играл еще — странность заключалась в том, что я был уверен, что играю настоящие мелодии, притом красивые, и притом сочинял их по ходу дела; когда я доигрывал, народ опять принимался вопить. Так продолжалось довольно долго, и краешком мозга, который знал, что все это сон, я думал, что получилось нечестно и этот сон должен был достаться Луцию Домицию; впрочем, если бы он снился ему, а не мне, мы бы хрен когда добудились этого засранца. Затем, в этом моем сне, рядом появились Сенека, та женщина — Агриппина, мать Луция Домиция, и еще госпожа Поппея — вторая жена Луция Домиция, или третья? в общем, та, которая его хоть как-то интересовала.