Песенка для Нерона

Если вы были внимательны, то, наверное, не могли не заметить, что я не так чтобы очень пылко любил свою мать. Так и есть. По правде говоря, мы с ней никогда не ладили, насколько я помнил. Я никогда не понимал, почему он меня так не любит. Нет, если бы дело касалось только меня, все было бы понятно. Так нет же. Каллиста она тоже не особенно любила, а я не понимал, как это вообще возможно. Он был идеальным ребенком — добрым, послушным, умным, красивым, все что угодно — но она постоянно орала на него так же, как на меня, но он, в отличие от брата, ничем этого не заслужил. Ничего-то мы никогда не делали так, как надо, а вид у нее вечно был такой, будто один взгляд на нас причинял ей боль. Ну вот, и после шестнадцати лет такой радости вы ожидаете от меня, что я жду - не дождусь ее увидеть? Кроме того, она никогда не отказывалась опрокинуть стакан, и притом прислуживала в кабаке, где их всегда полно стоит недопитых — хотя при ней они простаивали недолго. Одно из моих самых ранних воспоминаний — мама собирает в зале винные кубки и жадно выхлебывает опивки, прежде чем сложить их в корыто для мытья. Я часто гадал, как она докатилась до такого, и за многие годы перебрал все возможные объяснения, начиная с трагического опыта в юности и вплоть до самого простого — что ей нравится вкус этой дряни. Я, конечно, не спрашивал ее, да и вообще ничего ей не говорил, просто старался держаться подальше от нее, пьяной или трезвой. Вот, кстати: говорят, что работа Фурий — изводить людей, которые плохо относятся к матерям, и если это так, то проясняет многое в моей жизни. Но Фурия, которую приставили ко мне, либо была воистину жестокосердной, либо боялась потерять работу. Наверное, таковы уж они, Фурии — злее собаки пристава и неумолимее мытаря.

В общем, я подошел к двери и постучался. Тишина. Может быть, она вышла, а может, упилась вдрабадан и дрыхнет лицом вниз на полу, как бывало, а может, умерла на той неделе, а никто и не заметил. Я снова постучал, втайне надеясь, что дверь останется закрытой. Чтобы я мог сказать Фуриям: я сделал все, что мог — но чтобы при этом мне не пришлось ее видеть.

И вот я стою на дороге, как паренек под окном у возлюбленной, и тут кто-то останавливается рядом, как вкопанный, круто поворачивается и таращится на меня: старикан в широкополой кожаной шляпе, похожий из-за нее на гигантскую поганку.

— Гален? — сказал он. — Это ты?

У меня хорошая память на голоса.

— Привет, Мисандрон, — ответил я.

— Гален? — я знал его всю свою жизнь, хотя и шапочно, он не был нашим родственником или близким знакомым.

Однажды, когда мне было примерно тринадцать, он поймал меня на краже смокв с его дерева и гнал почти до Фив, пока не въехал ногой в рытвину и не вывихнул лодыжку.

— Провалиться мне на этом месте, — сказал он. — Вот уж не думал увидеть тебя снова.

Он подошел поближе. Когда я разглядел его лицо под мятой шляпой, я был потрясен. С последней нашей встречи он превратился в старика — глаза провалились, щеки запали, а кожи на лице, казалось, стало слишком много.

— Ну, а я вот он, — сказал я. — Что, как ты поживаешь?

Он уставился на меня.

— Чего? О, неплохо, неплохо. Так-то моя жена умерла лет десять тому, сын, Полихрам — да ты помнишь его, вы как-то передрались из-а какой-то девушки...

Я ухмыльнулся.

— Если это можно назвать дракой, — сказал я. — Это было скорее избиение. Тем не менее, мне она не досталась.

Он пожал плечами.

— Ну, неважно, — сказал он. — Полихрам тоже умер, почти точно два года назад. Другой мой мальчик, Поликит, ушел в начале этого года — упал с дерева, можешь себе представить? Шею сломал.

— Мне жаль это слышать, — сказал я.

— Да, что ж. Я лишился большей части стада четыре года назад в сезон подрезки; решили — парша, хотя я не уверен насчет этого. Потом на моих террасах случился оползень, похоронил под собой два акра моего лучшего винограда. Вода в колодце испортилась восемнадцать месяцев назад; я выкопал новый, но вода в него едва сочилась, и в сухой сезон он пересох. Длинный амбар сгорел в позапрошлом году, вместе со всем семенным зерном, так что пришлось занимать; не думаю, что успею вернуть этот долг до смерти. А потом мой старший внук — Харет — сбежал, чтобы записаться в легион, так что остались только мы с Эвтихидом, хотя он еще совсем пацан, да к тому же весной лишился глаза — заражение, пришлось звать цирюльника из города, чтобы его вырезать. А у тебя как дела?

— У меня? О, я не жалуюсь, — сказал я. — А скажи, кому принадлежит сейчас наша земля? Я имею в виду ферму.

Он нахмурился.

— Какому-то клятому солдату, — сказал он. — Он ее не обрабатывает — сидит дома и напивается в соплю, а потом бегает по двору и лупит по деревьям мечом. Если бы твой дед это увидел, его сердце было бы разбито, мир его душе.

— А, — сказал я. — Так, значит, он может продать ее?

Мисандрон заморгал.