Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы

– Если речь о том, чтобы немного больше денег… то я вполне согласна.

– Нет в мире таких денег, чтобы купить мою Мэгги!

Она была пьяна? Нет. Вглядываясь в темноту, я увидел лицо, искаженное яростью и ненавистью. Даже не буду пытаться воспроизвести те нелепые, полные яда оскорбления, которые прозвучали в адрес моей мамы. Когда я впервые задумался над историей своего детства, я поклялся ни о ком не писать плохо. Но мать Мэгги была тем несчастным созданием, женщиной, столь отравленной своими горестями, что в ней не осталось ничего, кроме ненависти. Мэгги всегда была ее рабочей лошадкой, на ком она вымещала свои неизбытые обиды, Мэгги была живым, в обносках, свидетелем дурного обращения со стороны матери, которая и мысли не могла допустить, что дочь уйдет от нее ради другой, более счастливой и достойной жизни. Маму теперь колотило от новой тирады этой женщины, которая после слов «ты и твои папистские медальки» швырнула что-то в нашу сторону – это был маленький серебряный кружок, который ударился об пол и покатился к моим ногам. Талисман на счастье, который я дал Мэгги. Подняв его, я увидел, что отец молча прошел вперед, все еще держа газету «Геральд», которая каким-то образом соответствовала состоянию подчеркнутого спокойствия, исходившего от него.

– Уважаемая… – заговорил он сдержанно, без вражды, однако ледяным тоном. – Хватит, вы все сказали. Мы любим вашу дочь. Все, что мы сделали или собирались сделать, было продиктовано самыми добрыми намерениями. Но поскольку вы так явно нас не любите и не доверяете нам, мы можем только уступить вам. А теперь, пожалуйста, уходите.

Она молчала. Она ожидала оскорблений и была готова к ним, но никак не к этой достойной сдержанности. Прежде чем она пришла в себя, отец спокойно закрыл дверь.

Как я восхищался отцом в тот момент! Зная его вспыльчивость, его способность становиться порой надменно-презрительным и ироничным, я вполне мог ожидать, что он сведет этот инцидент к вульгарной перебранке. И все же мы были непривычно молчаливы весь тот вечер. С точки зрения мамы, отец был явно не в себе, о чем говорило то, что он закурил сигарету. Он, вообще-то, не курил – у него не было такой потребности, или, может быть, он дорожил видом своих красивых зубов и не хотел, чтобы они потускнели, но в редкие минуты стресса он затягивался «Митчеллом спешиал № 1». И теперь, неумело выпуская дым, прищурив из-за него один глаз, а другим время от времени ободряюще поглядывая на маму, он пытался успокоить себя и ее. На следующий день слухи о неприятностях у Мэгги достигли игровой площадки перед школой, и краем глаза я не мог не заметить ее мучителей, собравшихся в кружок. Но Мэгги, хотя и раздосадованная, держалась твердо и была готова дать сдачи любому. После уроков она подождала меня и, взяв за руку, пошла со мной по дороге к дому.

– В любом случае мы остаемся друзьями, Лори. И на днях я приду и буду помогать твой маме.

Но мама все еще была расстроена. Ей не хотелось репетировать перед концертом. Однако вечером в последний день того месяца, приготовив ужин, она, ожидая возвращения отца, села за пианино. Я привычно стоял у окна, но был настолько погружен в свои мысли, что свисток отцовского поезда дошел до меня как из другого мира. Я уже начал смутно осознавать, что отец слишком долго идет со станции, когда услышал знакомый ежевечерний стук во входную дверь. Мама тут же перестала играть и пошла встретить отца. Когда я снова глянул на улицу, там были почти сумерки. Внезапно, в боковое окно, я увидел, как двое мужчин медленно идут по дороге. Прижавшись вплотную к стеклу и вытирая его, запотевающее от моего дыхания, я узнал Джима, станционного смотрителя, и стрелочника, который дежурил на шлагбауме. Еле передвигаясь, в затылок друг за другом, они, опустив головы, что-то несли. Какую-то длинную доску, прикрытую одеялом? Поначалу я не понял, что это, но впечатление от чего-то длинного и провисающего и от медленного движения тех, кто это нес, было таким зловещим, что я вдруг ужасно испугался. Я побежал сказать об увиденном отцу. Он стоял в прихожей возле мамы, не сняв ни шляпы, ни пальто. Лицо его было белым от шока. Голосом, который я не узнал, он говорил маме:

– Видимо, ее нога попала в стрелку, а поезд идет так медленно. Но, Грейс… – его голос прервался, – ты бы видела бедняжку, когда мы ее подняли.

Со страшным криком мама закрыла лицо руками.

Я онемел от ужаса, однако боль пришла позже, а тогда я лишь понял, что Мэгги навсегда покончила с молочными бидонами.

Глава шестая