Пещера

Сиприано Алгор был уже на дворе. Спал он плохо, мучимый думами о том, получит ли он сегодня ответ от начальника департамента закупок и каков будет этот ответ – положительный, отрицательный, увертливо-отлагательный, а окончательно прогнала сон мысль, которая пришла в голову в середине ночи и, как всякая мысль, вламывающаяся к нам в мертвые часы бессонницы, показалась ему замечательной, необыкновенной и – в случае осуществления – знаменующей высший взлет таланта переговорщика, достойного всяческих похвал. Очнувшись от скудного двухчасового сна, которым отчаявшееся тело сумело все же справиться со своим изнеможением, гончар понял, что мысль гроша ломаного не стоит, и что благоразумней не строить иллюзий относительно натуры и нрава персонажа со скипетром в руке, и что любой приказ, исходящий от лица, облеченного хотя бы толикой власти, следует воспринимать как глас судьбы. В самом деле, если простота – это достоинство, ни одна идея не может быть достойнее той, которая немедленно повергается на рассмотрение читателя: Сеньор начальник, сказал бы Сиприано Алгор, я обдумал все, что вы мне сказали насчет того, чтобы в двухнедельный срок вывезти посуду, занимающую место на складе, но в ту минуту, вероятно, от понятного волнения, возникшего от осознания, что надежды на продолжение сотрудничества с Центром практически нет, я не ответил вам, а потом думал-думал и надумал, что непросто, скажу больше – невозможно делать два дела сразу, иными словами, и товар со склада вывозить, и мастерить кукол, да-да, я знаю, что вы еще не сказали, что согласны, однако в чаянии того, что все же согласитесь, я, движимый исключительно предусмотрительностью, хочу предложить вам такой вариант – в первую неделю занимаюсь исключительно куклами, во вторую – вывожу со склада половину товара, в третью – возвращаюсь к куклам, в четвертую – продолжаю вывозить миски-плошки, знаю-знаю, сам знаю все и не воображаю, будто нет другого выхода, а именно – в первую неделю заняться посудой, а потом чередовать ее с куклами, то то, то это, то опять то, но убежден, что в этом случае следует непременно принимать в расчет психологический фактор, ибо всякому известно, что, перефразируя известное присловье, строить – не ломать, и состояние духа у созидателя совсем не такое, как у разрушителя, и, начав с кукол, то есть с творчества, я отважно и совсем в ином, несравненно лучшем настроении приступил бы к тяжкому делу уничтожения плодов собственного труда, ибо не продавать их и даже не искать на них покупателя – то же самое, что уничтожать, и даже хуже. Но речь, которая в три часа ночи казалась ее автору неопровержимо логичным верхом убедительности, при первом блеске денницы оказалась сущей чепухой, а в первом свете зари – и вовсе полнейшей нелепицей. Ладно, сказал гончар псу Найдёну, как будет, так и будет, не всегда дьявол караулит за порогом. Поскольку налицо имелась явная разница концепций и безусловное несовпадение лексических ресурсов, пес Найдён не мог рассчитывать даже на приблизительное постижение идеи, которую тщился донести до него хозяин, что отчасти даже и неплохо, потому что непременным условием для перехода на следующую ступень понимания должен был бы стать вопрос о том, что такое дьявол – существо, образ или персонаж, напрочь, от сотворения мира отсутствующий в духовном мире собак, а если подобный вопрос был бы задан в самом начале разговора, дискуссия затянулась бы до бесконечности. С появлением Марты и Марсала, которые вышли во двор такими необычно сияющими, словно на этот раз ночь одарила их чем-то большим, нежели обычное утоление телесного голода, скопленного за десять дней разлуки, мрачность Сиприано Алгора рассеялась окончательно, а сам он тотчас же, благодаря течению мыслей, внятному для всякого, кто отличает логическую посылку от заключения, обнаружил, что думает об Изауре Эштудиозе, о ней самой, но также и о ее имени, поскольку непонятно, почему продолжают звать ее Эштудиозой, если самого Эштудиозо на свете больше нет: Не забыть бы, подумал гончар, при первой же возможности узнать, как ее фамилия – собственная, девичья, наследственная. Глубоко погруженный в думу о только что принятом важном решении, которое, без сомнения, по плечу только отчаянным смельчакам, вступающим на заповедную территорию имен, а мы скажем, что не впервые любовная история – о других историях пока говорить не станем – начинается с поистине судьбоносного любопытства: Как его зовут, спросила она тогда, Сиприано Алгор не сразу заметил, что Марсал и пес уже успели подружиться и играют, будто век не виделись, и сказал: Значит, все же все дело было в форме, и Марта повторила: В форме. Гончар поглядел на всех с удивлением, как будто все на свете вдруг переменило свое значение, оттого, быть может, что больше думал об имени Изауры Эштудиозы, нежели о ней самой, а такое и в самом деле нечасто встречается, и даже в потоке рассеянных мыслей одно редко меняется на другое, если только речь не идет о последствиях того, что человек давно живет на свете, и есть на свете такое, что начинаешь понимать, когда входишь в него. Во что. В возраст. Сиприано Алгор ушел к печи и по пути бормотал бессмысленным речитативом: Марта, Марсал, Изаура, Найдён, а потом в другом порядке: Марсал, Изаура, Найдён, Марта, и еще в другом: Изаура, Марта, Найдён, Марсал, и еще в другом: Найдён, Марсал, Марта, Изаура, и наконец прибавил собственное имя: Сиприано, Сиприано, Сиприано – и повторял его, пока не сбился со счета, пока не почувствовал, как головокружение вывело его из себя, вышвырнуло из телесной оболочки, пока не перестал понимать смысл того, что говорит, и тогда произнес слово печь, слово навес, слово глина, слово шелковица, слово сарай, слово фонарь, слово земля, слово дрова, слово дверь, слово кровать, слово кладбище, слово ручка, слово кувшин, слово пикап, слово огонь, слово вода, слово гончарня, слово трава, слово дом, слово собака, слово женщина, слово мужчина, слово слово, слово, слово и все сущее на свете, поименованное и неназванное, явленное и сокрытое, видимое и незримое, будто стая птиц, утомившихся в полете и спустившихся с облаков, постепенно заняло свое место, заполняя пустоты и перестраивая чувства. Сиприано Алгор присел на старую каменную скамью, еще его дедом некогда поставленную у печи, локти упер в колени, а подбородок – в сцепленные ладони. Он не смотрел ни на дом, ни на мастерскую, ни на поля, тянувшиеся по ту сторону шоссе, ни на крыши домов справа от себя, а только на белесоватую зернистую землю, усеянную крошечными глиняными обломками, на заблудившегося муравья, который тащил в мощных челюстях ость в два собственных роста, на расщелину в камне, откуда высунулась и тотчас скрылась узкая головка ящерицы. У него не было ни мыслей, ни чувств, и сам он был всего лишь самым крупным из этих кусочков глины, кучкой сухой земли, рассыпающейся от легкого прикосновения пальцев, остью, оставшейся от колоса и подхваченной, быть может, другим муравьем, или камнем, из которого время от времени возникало какое-то живое существо – жук-рогач, или ящерица, или мираж. Из ниоткуда вынырнул Найдён, его не было здесь – и вдруг стало, порывисто положил лапы на колени хозяину, нарушив позу человека, созерцающего тщету и бренность мира, попусту тратит время или думает, что выигрывает его, задавая вопросы муравьям, жукам и ящерицам. Сиприано Алгор провел ладонью по его голове и задал другой вопрос: Чего тебе, но Найдён не ответил, а только тяжело задышал, широко разинув пасть, словно улыбался пустоте вопроса. В этот миг послышался голос Марсала: Отец, завтрак на столе. Впервые зять сделал такое, видно, что-то невероятное, непостижимое случилось в доме и в жизни этих двоих, и Сиприано представил, как дочка говорит: Позови его ты, или нечто еще более небывалое – зять сам сказал: Я его позову, но какое-то объяснение все же должно этому найтись. Он поднялся со скамьи, еще раз погладил пса по голове, и они пошли. Не заметил Сиприано Алгор, что по тропинке, ведущей к муравейнику, муравью никогда больше не ходить, хотя в челюстях у него по-прежнему надежно зажата добыча – окончены его дневные труды, и виной тому пляски Найдёна, который не смотрит, куда ногу ставит.