Пещера

О том, что антропогенетические мифы согласно признают роль глины как основного материала для сотворения человека, уже упоминалось здесь, а любого заинтересовавшегося отсылаем к альманахам «хочу все знать» и популярным энциклопедиям. Впрочем, совет наш в основном не касается верующих, исповедующих разные религии и получающих эту и разную прочую информацию такого же или подобного значения естественным путем – через церкви, в лоне которых пребывают. Но бывает – известен по крайней мере один такой случай, – что глину, чтобы работа могла считаться завершенной, помещают в печь. И даже после нескольких попыток. Этот единственный в своем роде творец, чье имя мы, вероятно, запамятовали, знать не знает о чудодейственной силе дуновения или выдоха, которую некогда, в оны дни, применил другой творец, а в наши – Сиприано Алгор, преследуя, впрочем, всего лишь скромнейшее намерение сдуть золу с лица медицинской сестры. Возвращаясь, однако, к тому творцу, которому понадобилось сунуть человека в печь, скажем, что эпизод этот нуждается в пояснении, и оно последует незамедлительно – неудачные попытки, упомянутые нами выше, проистекали оттого, что вышеназванный творец недостаточно хорошо знал температуру обжига. Слепив из глины человека, а уж мужчину или женщину – неважно, это мелочь мельчайшая, он сунул его в печь и раздул огонь до нужной кондиции. Выждав, сколько показалось ему опять же нужным, извлек человека – и, боже правый, что же предстало его глазам. Человек вышел черней чернил и не имел ни малейшего сходства с тем, каким представлял его себе творец. Но поскольку тот был в самом начале своей деятельности, ему не хватило духа уничтожить неудачный плод своей неумелости. Он дал ему жизнь – предположительно, щелкнув по лбу – и в эту самую жизнь его отправил. Взялся лепить другую фигуру, сунул в печь и ее и на этот раз был осторожен с температурой. Ослабил нагрев, но, видно, перестарался, и фигура получилась белей белил. Это тоже не отвечало его намерениям. Но очередная неудача не обескуражила его, не вывела из себя, и, должно быть, подумав снисходительно: Бедняга-то в чем виноват, он даровал жизнь и ему тоже. Итак, в мир вышли теперь человек черный и человек белый, однако желаемого незадачливый создатель пока не добился. И снова взялся за работу, и сунул в огонь новую человеческую фигурку, полагая, что, несмотря на отсутствие пирометра, тогда еще не изобретенного, с проблемой будет легче справиться, ибо секрет в том, чтобы нагревать печь не слишком сильно и не чересчур слабо, чтоб не много и не мало, а – в самый раз, тем более что бог троицу любит. Как бы не так. Фигурка вышла, врать не станем, не черной, но, верьте слову, и не белой, а, прости, Господи, желтой. Другой бы, может быть, отчаялся и отступился, наслал бы не мешкая потоп, чтоб покончить с черным и с белым, а желтому свернул бы шею, и эти действия были бы логическим продолжением мысли, пришедшей ему в голову: Если я сам не в силах сотворить годного человека, как смогу я завтра спросить с него за ошибки. Несколько дней кряду наш скороспелый гончар не решался зайти в мастерскую, но потом все же творческий зуд опять обуял его, и через считаные часы была вылеплена и готова к обжигу четвертая фигура. Предполагая, что над этим творцом был другой, вполне вероятно, вознеслась от младшего к старшему мольба, молитва, смиренная просьба или что-то в этом роде: Не дай опять осрамиться. И вот наконец трепетными руками поставил гончар фигурку в печь, потом с большим тщанием отобрал и взвесил нужное количество дров, убрав недостаточно и слишком сухие, выдернул одно поленце, которое, должно быть, горело плохо и, можно сказать, без огонька, заменил его другим, дающим веселое пламя, прикинул расчетное время и, повторив свою молитву: Не дай опять осрамиться, поднес зажженную спичку. Мы, нынешние люди, хорошо знающие, что такое мучительное ожидание, то сдавали трудный экзамен, то напрасно ждали девушку на свидание, то все не возвращался с прогулки сын, а то нас никак не брали на службу, – мы можем представить себе, как терзался творец, ожидая, чем кончится его четвертая попытка, как выступал у него на лбу пот, не ставший ледяным только потому, что рядом была раскаленная печь, как до корней сгрыз он ногти, как уносила с собой каждая прошедшая минута десять лет жизни, как впервые за всю всеобщую историю разнообразных сотворений познал сам творец муки, ожидающие нас в вечной жизни – не потому, что она жизнь, а потому что вечная. Но дело того стоило. Когда наш творец открыл заслонку и увидел, что там внутри, он в восторге упал на колени. Получившийся человек был не черный, не белый, не желтый – но красный, красный, как заря и закат, красный, как огненная вулканическая лава, красный, как пламя, сделавшее его красным, красный, как кровь, уже побежавшая у него по жилам, и эту фигуру в силу желанной долгожданности не надо было щелкать в лоб, а довольно было сказать: Иди – и она своими ногами вышла из печи. Не ведающие о том, что происходило в последующие эпохи, скажут, что, несмотря на такую прорву просчетов и треволнений или благодаря свойству эксперимента вразумлять и наставлять, у этой истории оказался счастливый конец. Как и во всем, что происходит в нашем мире – да, без сомнения, и в не наших тоже, – суждение зависит от точки зрения выносящего его. Отвергнутые творцом, отторгнутые им, пусть и с милостивой благодарностью, от себя, ну, иными словами, белые, черные и желтые, процвели и преумножились, заполнили, чтобы не сказать «заполонили», всю планету, тогда как красные, ради которых потрачено было столько сил и пройдено море скорбей и горестей, в наши дни жалким бессилием своим доказывают, сколь обманчив триумф и как легко оборачивается он поражением. Четвертая и последняя попытка первосоздателя людей, отправляющего свои создания в огонь, хоть и выглядит решительной победой, стала по прошествии времени настоящим разгромом. Сиприано Алгор, усердный читатель альманахов и энциклопедий, узнал эту историю еще в юности и, очень многое позабыв, это бог знает почему запомнил. Этой индейской легендой ее красные – точнее, краснокожие – создатели хотели, должно быть, доказать превосходство своей расы над всеми прочими, включая и те, о существовании которых в ту пору еще ничего не было известно. Предвидя и опережая возражения по этому пункту, а именно – что нелепо и неубедительно звучит аргумент, будто, не подозревая о существовании других рас – белой ли, черной или желтой или хоть голубенькой в горошек, – не могли и говорить о превосходстве своей. Чушь это. Тот, кто приводит этот довод, просто не знает, что речь идет о народе гончаров – впрочем, и охотников тоже, – которым тяжкий труд по превращению глины в кувшин или в идола внушил, что внутри печи может произойти всякое, случаются победы и провалы, совершенство и убожество, возвышенное и уродливое. Сколько, сколько же раз скольким поколениям приходилось выгребать из печи изделия изувеченные, треснутые, скрученные жаром, обращенные в уголь, наполовину или полностью не пропекшиеся, словом, ни к чему не пригодные. И на самом деле между тем, что происходит в гончарной печи и в хлебопекарной, разница невелика. Тесто – это ведь своего рода глина, сделанная из муки, закваски и воды, и потому его тоже порой вынимают из печи то непропеченным, то подгоревшим. Там, внутри, разницы, наверно, нет, изрек Сиприано Алгор, но, когда стоишь снаружи, ей-богу, все бы сейчас отдал за то, чтобы быть пекарем.