Пещера Лейхтвейса. Том третий

Общий крик ужаса вырвался у всех, сидевших за столом под дубом. Лора вскочила. Она, как безумная, рвала свои золотистые волосы в то время, как слезы ручьем текли из ее глаз.

— Дитя мое! — кричала она так неистово, что звук ее голоса разносился по всему необъятному пространству, окружавшему их. — Сын мой в руках этого негодяя… Отдан на произвол графа Батьяни, заклятого врага его отца и матери. Пощади, Господи… пожалей меня! Не дай мне сойти с ума, прежде чем вырву мое несчастное дитя из рук этого чудовища.

Лейхтвейс тоже был в отчаянии.

— Ну! — воскликнул он страшным голосом, полным такого отчаяния, какого он не выказывал год тому назад, когда стоял под этим дубом с веревкой на шее, — Небо беспощадно ко мне; оно посылает мне все новые и новые испытания. Но это новое наказание хуже всех остальных. Мой ребенок в руках Батьяни. Ты погиб, мое бедное, дорогое дитя. Бог знает, жив ли ты еще в настоящую минуту?

Однако тотчас же Лейхтвейс уже овладел собой; он выпрямился, и вся его фигура приняла прежнюю твердую уверенную осанку. Из-под ресниц его сверкнул пламенный взгляд.

— Нет, мое дитя не погибло! — воскликнул он, подходя к Лоре и обнимая ее. — Нет, возлюбленная жена моя, мы еще увидим нашего сына, мне это говорит мое сердце. Наш сын живет… мы спасем его…

— О, Гейнц, — заговорила Лора, крепко прижавшись к мужу, — мы столько раз ставили на карту свою жизнь из-за пустяков, неужели мы дрогнем теперь, когда дело идет о спасении нашего сына? Гейнц! Мне как будто слышится крик нашего ребенка о помощи; он мне представляется заброшенным в темницу: помогите… отец… приди ко мне на помощь… наш смертельный враг граф Батьяни, этот дьявол из дьяволов… он может погубить меня…

— Успокойся, дорогая жена моя, — сквозь слезы проговорил Лейхтвейс, которого, как и остальных разбойников, глубоко взволновал вид Лоры, — нашему ребенку не придется тщетно молить о помощи. Нет, в эту минуту я не задам себе вопроса о том, что может меня постигнуть на родине. Я забываю все угрожающие мне опасности: тюрьму, виселицу, казнь, все ужасы, которые ожидают меня в Германии… Дитя мое нуждается во мне — и я спасу его. Пусть сотни сыщиков преследуют нас по пятам, пусть целые своры кровожадных собак-ищеек будут пущены по нашим следам, я чувствую, что у меня хватит сил и мужества презреть все эти ужасы… Наша кровь и плоть, наш ребенок страдает… Свободу сыну Генриха Антона Лейхтвейса! Мщение мучителю!

Со спокойным, почти ясным лицом поцеловал он затем жену. Он чувствовал облегчение, становился беззаботно веселым каждый раз после того, как окончательно принимал какое-нибудь серьезное решение.

— Иди домой, Лора, — сказал он ей, — уложи как можно скорее все, что нам может понадобиться для поездки в Германию. С вами же, дорогие друзья, мы простимся. Я уезжаю со счастливым сознанием, что дал вам новую отчизну. Хотя я и вовлек вас когда-то в нашу разбойничью жизнь, зато теперь я вернул вам честь, благородство и уважение людей.

— Как, — перебил Зигрист обожаемого атамана, — ты хочешь оставить нас здесь в то время, когда тебя ждет грозная опасность, быть может, даже смерть? Нет, Лейхтвейс, это противоречит нашему уговору. Разве мы не дали друг другу клятвы стоять всегда одному за всех и всем за одного? Разве каждый из нас не принес тебе обета защищать тебя собственной жизнью в случае опасности? Не хочешь ли ты сделать из нас клятвопреступников? Разве мы смеем, разве мы можем быть менее отважны и великодушны, чем ты, столько раз из-за нас подвергавшийся неприятельским пулям и преследованию сыщиков? Нет, друг мой, такого уговора не было. Мы здесь жили счастливо и свободно, так как ты был между нами; здесь, на далеком западе Америки, ты был таким же для нас атаманом, руководителем, вожаком, как в ущельях Нероберга. Где будешь ты, там хотим быть и мы; где ты умрешь, там и мы умрем; где ты будешь мстить, там будем мстить и мы. Мы последуем за тобой, атаман, и кто не считает себя подлецом, тот присоединится к моему возгласу: преданность нашему атаману и его жене! Преданность им до гроба! С ним за море, в опасность и на смерть!

Громкий крик всеобщего восторга последовал за этими словами. Разбойники бросились к любимому атаману, пожимали ему руки, обнимали, целовали его.

— С Генрихом Антоном Лейхтвейсом мы будем жить, с ним же и умрем! Идем с ним, что бы там ни случилось!

У Лейхтвейса показались слезы на глазах. Лора, еще не успевшая уйти в дом исполнять приказания мужа, зарыдала.