Пещера смерти в дремучем лесу(Два готических романа)

— Простите, о дражайшая Констанция! Я чаял слышать признание вашего предпочтения к моему сопернику. Сей страх не столь был маловажен, чтоб я мог более его сносить. Мог ли я решиться удалиться от места, в котором ваш голос поразил мой слух прежде, нежели избавился я еще от беспокойств столь жестокой неизвестности? Теперь судьба моя решена, и ужас видеть вас прогневанною дерзостию подслушивания есть единая забота, которая беспокоит еще мое сердце. Дражайшая Констанция, благоволите простить!

— Если вы мне причинили некоторое неудовольствие, — отвечала она, — это подозрением, которое побуждало вас меня подслушивать. Мне кажется, что я не желала бы, чтоб вы слышали, какие имею я к вам чувствования… если не для того, может быть, чтоб привести в стыд несправедливость, которая заставляла вас почитать меня способною иметь равные чувствования к другому.

Родольф, будучи приведен в восхищение сею непредвидимою встречею, думал токмо о свободном изъяснении, пред глазами Констанции, любви, сокрытой в его сердце столь многие годы; а Констанция, избавясь наконец от сей суровой скрытности, которая отвергала до того времени почтения самые невинные, чистосердечно изъявила всю нежность, которую Родольф давно уже умел в нее внушить. Она, однако ж, первая пробудилась от столь восхитительного сна — и, подумав о своем состоянии, залилась слезами.

Родольф старался узнать тому причины.

— Увы! — вскричала она. — Мы увиделись не для чего иного, как для чувствования еще жесточайшей печали о вечной разлуке.

— Никогда, — перервал он с живостию, — нет, никогда дражайшая моя Констанция не будет разлучена со мною!

— Но каким случаем избегнуть, — сказала она, — от жестокого жребия, который меня преследует?

— Укройтесь от ваших мучителей, — отвечал Родольф. — Сия рука может защитить вас от их преследования. Не польза моя, — присовокупил он, — заставляет предлагать вам такой поступок. Когда видел я вас окруженною почестьми и благополучием, я соглашался лучше умереть, нежели вас побуждать разделять малое счастие; и если бы вы подали мне причину думать, что вы могли б быть счастливою с моим соперником, — поверьте мне, Констанция! Отчаяние, в которое бы ввергнула меня сия столь ужасная мысль, никогда не внушила бы в меня намерения возмущать вашего блаженства. Но состояние, в котором вы теперь находитесь! Итак, для вашего избавления из величайшего несчастна, а не для обнадеживания себя самым совершенным благополучием, которого я мог бы искать, — приглашаю я вас сегодня спасаться со мною далеко от того, который хочет употребить во зло отеческую власть, дабы принудить вас соделать ужасные узы. Я знаю нежность ваших чувствований; ведаю также, сколь блистание достоинства, на которое барон может вас возвесть, для вашего благополучия маловажно. Я не могу вам предложить богатств, — даже и в сию минуту оного не желал бы; но, о божественная Констанция! Я требую вашей руки, ибо сие токмо право чести позволяет мне быть вашим защитником.

После сей речи Констанция познала великодушие кавалеровых чувств, и поведение его, в рассуждении ее, не подавало ей никакого сомнения в их искренности; однако она не могла решиться следовать его желаниям. До сей минуты она никогда не была в непослушании у своего отца. Против воли своей, так сказать, и скрытно от него, питала она любовь в своем сердце самую нежнейшую к человеку, который поистине был того достоин, но коего состояние не подавало ей никакой надежды получить когда-либо соизволение ее отца; а ныне, как надлежит явно преступить его приказания, освободясь от супруга, коего он избрал, дабы дать другому ее руку против воли его, — сия мысль ее страшила, и внутреннее чувствование ее долго противилось дражайшим ее желаниям.

Но Леонора, которая не мешалась еще в их разговор, начала тогда говорить, и самыми сильными выражениями настояла в предложении Родольфа. Она умела одобрить все доказательства, которые внушало в нее особое состояние Констанции, дабы привести ее к своей цели. Она ей представляла, что в столь малое время невозможно было избегнуть, чтоб не попасться в руки барона, и изобразила ей самыми ужасными красками все обстоятельства соединения, о котором она знала, что единая токмо мысль заставляла трепетать ее от ужаса. Она объявила даже, что могут ее обвинять в неверности и вероломстве, если б она приняла таким образом руку человека, между тем как внутренно не знала, сколь было для нее трудно исторгнуть из ее сердца первый предмет ее любви.