Пещное действо

— Капитан, ты живой? — Жданов поводил рукой в темноте, потрогал. — А то идешь, даже не дышишь. Послушай, тебе все это ничего не напоминает? Темнота эта — ни света, ни звука?

— Море напоминает, океан, экватор. Когда стоишь, куришь на палубе, а ни ветра, и вода — тихая, будто ее и нету совсем.

— То корабль, там хоть борта есть — не свалишься. А я вот вспомнил, как в театре одно время работал, рабочим сцены. После спектакля за кулисы, бывало, зайдешь, когда нет никого, — там у нас щиты были с рубильниками, я последний всегда свет выключал. Ну так вот, свет в театре погасишь, стоишь

— и страшно тебе вдруг делается. Непонятный какой-то страх. Ниоткуда. И враз отшибало всякое чувство времени, места, ориентацию. То есть, пока свет не выключил, знаешь — тут вот ступеньки, тут яма с пандусом, по нему декорации на сцену закатывали. А только за рубильник потянешь, только из руки его выпустил — как мгновенно все забываешь: где, что, кто ты такой, зачем? И, главное, — тихо, а словно кто-то в темноте есть; шаг сделаешь, замрешь и чувствуешь — кто-то другой шаг сделал. Ты задышал — и он. А еще эта яма. Холодом из нее тоже, между прочим, несло будь здоров. Не таким, правда, но несло. И кулисы — не дай Бог в темноте в кулису, не разобравшись, ткнешься. Она такая, как бы это тебе сказать, — ну скользкая что ли, липкая, будто она сама по тебе течет и не отпускает. Я неделю тогда проработал — ушел. Нет, думаю, хватит с меня — на кладбище сторожить и то спокойнее. «Эдипа» при мне, помню, ставили.

Жданов замедлил шаг — вроде в темноте что-то мелькнуло. Свет? Нет, померещилось.

— Вот и теперь со мной что-то похожее. Только пьесу другую играют. Капитан, а сам-то ты во все это веришь?

— Во что — во все?

— Во всю эту местную чертовщину? Тебе не кажется, что все это не на самом деле? Нигде же такого нет. Вот ты — ты полмира видел, везде был, а скажи, есть еще где такое? Ведь нет? Нет? Молчишь! Я так думаю: мы как дети, которым купили билет на елку. Смотрим, переживаем, верим во все. В то, что куклы — живые, звери и птицы — разговаривают, добро побеждает зло, дурак — он самый умный, а счастье — это когда тебе под конец выдают кулек с леденцами.

— Стоп! — Жданов остановился и поднял невидимую в темноте ладонь. — Стоим! Вижу свет!

— Я давно вижу.

— Раз видел, чего ж молчал?

Капитан помялся, поскреб щетину, потом сказал:

— Плохой он какой-то, мне не нравится. Как этот воздух от камня.

— Плохой — не плохой, нам выбирать не из чего. Какой есть. Всяко лучше, чем в жмурки играть. Пошли.

Идти пришлось с километр, не меньше, огибая ров по дуге. Световое пятно скорее напоминало блик, нарисованный на уснувшем облаке, или мертвую рыбу, отсвечивающую фосфорной чешуей. Холодное, безжизненное — плохое, как сказал Капитан. Оно не удалялось, не становилось ближе, а зацепившись на небольшой высоте, терпеливо поджидало гостей.

Но вот к этому свету добавился еще один — новый. Белая слюдяная сыпь на масляной полосе рва.

— Окно, я так и думал — там…— Жданов обернулся, хотел что-то добавить и замер с полураскрытым ртом.

Впервые за долгие часы слепоты, которыми их наградила ночь, он увидел лицо Капитана.

Жданов его не узнал. Это была даже не маска, это было что-то вывернутое изнанкой к нему, лицо навыворот, все в белой слюдяной сыпи — мертвая рыба, отсвечивающая фосфорной чешуей.

— Ты кто? — спросил Жданов это лицо, но лицо молчало. Непонятно было, видело оно Жданова или нет: вместо глаз чернели выдавленные в мягком воске ямы. В них проваливался его вопрос, и неизвестно было, когда он с эхом выберется обратно.

Жданов медленно-медленно, не видя куда идет, стал отступать назад.

Потерявший лицо Капитан качнулся, пошел на Жданова — плавно, нехотя, как во сне. И все в нем было как мертвое, только руки оставались живые. Одна сжимала серый конус бумаги, острые пальцы другой бережно, как-то по-детски охраняли его открытый широкий край.

Жданов понял, что у Капитана в руке. Трудно было не догадаться. «Счастье — это когда тебе под конец выдают кулек с леденцами» — он же сам придумал эти слова. Или не он? Кто-то другой сказал их тогда за него? Другой, которого он не знал, — невидимый режиссер всего этого безумного карнавала?

Жданов пятился. Капитан, баюкая на руках бумажную птицу-счастье, шел на него. Жданов сделал шаг в сторону. Капитан шел не сворачивая. Жданов сделал еще шаг. Капитан продолжал идти. Жданова для него не существовало. Вот ноги его плавно сошли с откоса, ступни коснулись воды, и он спокойно, как водомерка, поскользил к противоположному берегу.

Тут Жданова наконец прорвало. Смотреть на все это было скучно и тошно. Жалкий, пошлый спектакль, заигранный дальше некуда за две тысячи лет, прошедших с его премьеры. А он-то вдруг посчитал, что режиссер — гений. Гений? Ничтожество он, штукарь говенный! Жданов вспомнил ходячий лозунг из прошлого: «Осторожно: пошлость!» Вот именно — осторожно.