Пеший город

Новые хозяева Тимочку любят и уважают, потому что она сабра, а сабров нельзя не уважать. Сабры в Израиле самая уважаемая часть населения. А кот Барсик, который приехал с хозяевами, может называться Оле-Лукойе. Оле — потому, что недавно приехал, а Лукойе — потому что родился в ящике из-под лука, в той стране, где лук запасают на зиму.

Этот Оле-Лукойе держит себя в квартире как хозяин, пользуясь тем, что дольше знаком с хозяевами. Но Тимочка ему это прощает. Тимочка — добрая душа. Видя, что ее хозяевам с трудом дается иврит, она изучила их язык и теперь понимает каждое слово. Она понимает не только слово, но и взгляд, особенно, когда нашкодит посреди комнаты. Под укоризненным взглядом хозяев она виновато отводит глаза. Может, эту проклятую нужду вообще не нужно справлять? Она бы и не справляла, но у нее не получается. Не гадить же в самом деле прямо на улицах родного города! Почему такие чистые улицы родного города? Потому что Тимочка все свои дела делает дома.

Любовь на длинном поводке

Вокруг маленьких, свободы больше, но они ею не пользуются. А большие пользуются, даже если свободы нет. В этом и состоит главное отличие больших от маленьких.

В беэр-шевском парке, где собаки выгуливают своих хозяев, жизнь больше выкипает, чем кипит, поскольку паркуются здесь в основном пенсионеры. Но средний возраст хозяина и собаки не превышает тридцати пяти лет. Собака всегда добавляла человеку молодости.

Поэтому, когда жизнь выкипает, страсти кипят, достигая порой шекспировской отметки.

Собачка Дези полюбила чужого хозяина.

Собственный хозяин для верности держал ее на поводке, но разве может поводок обеспечить верность?

И вот она полюбила. Маленькая такая, рыженькая, на кривых тоненьких ножках, — даже непонятно, где там может поместиться большая любовь. Она и на свете-то существует исключительно благодаря любви хозяина.

Весьма незаурядного, кстати, человека. Пенсионные коллеги охотно припарковывались к нему, возмещая пробелы в образовании.

Был хозяин Дези гроссмейстер и поэт, сочетание, которому могли позавидовать Пушкин и Капабланка. Впрочем, Капабланка здесь упомянут для красоты слога, поскольку был хозяин Дези не шахматный, а шашечный гроссмейстер. Хорошо, что не карточный, иначе он назывался бы по другому.

Литературные же познания приближали его к Белинскому и Чернышевскому, с той разницей, что он никогда не звал к топору Русь, как не звал и другое, приютившее его государство. Когда он беседовал со своими престарелыми перипатетиками, у Дези отвисала челюсть, причем не от жары (хотя и от жары тоже), а от полной неуловимости сути разговора. Хотя была она собачка умная, многое понимала, но тут она чувствовала себя, как литературный герой, который, убояся бездны премудростей, просил об отставке из учебного заведения.

Хозяин Дези — назовем его Юра (его уже так назвали, но не грех еще раз назвать) — кроме незаурядных познаний, обладал незаурядной внешностью. Был он в прошлом статен, высок (он и сейчас высок, если его разогнуть и слегка поддерживать голову), по всему видно, что в прошлом он был сердцеед и ни одна Дези перед ним бы не устояла.

А кого полюбила эта Дездемона? (Возможно, именно так звучало ее полное имя, что уже само по себе предвещало трагедию).

Предметом ее любви был коротышка, не согнутый годами лишь потому, что короткое труднее согнуть, чем длинное. Он приходил в парк без собаки и занимался исключительно кошками. Приходить с собакой и кормить кошек было бы неэтично, а кормилец кошек был в высшей степени этичный человек. Этичность была его главным, если не единственным качеством.

Вы думаете, он был гроссмейстер? Как бы не так. У него и о литературе были весьма смутные представления. Весь круг его интересов составляли кошки, и напрасно Дези старалась проникнуть в этот круг.

При виде кошек лицо его не расплывалось, а буквально тонуло в улыбке, и, возможно, одну из этих улыбок, адресованных кошкам, перехватила собачка Дези, и это перевернуло ее жизнь.

И с тех пор, завидев старика еще издали, Дези улыбалась несвойственной ей кошачьей улыбкой, совершенно неуместной в данной ситуации, потому что кошки улыбались от голода, в ожидании пищи, а ради чего улыбалась собачка Дези, далеко не каждый мог бы понять. Хотя любовь, говорят, это понимание, но саму ее понять совершенно невозможно.

Если бы она только улыбалась. Она буквально рвалась с поводка, замечательного поводка, который обладал таинственным свойством растягиваться, приближая неволю к свободе. Хозяин Дези объяснил бы ей, что вся наша литература была на таком поводке, который давал ей возможность только приближаться к свободе, никогда не достигая ее. И он же, хозяин, растолковал бы, что литература теряет смысл без иллюзии приближения к свободе. Иллюзия ей нужна больше, чем свобода. В этом было что-то от Дезиной любви.