Пеший камикадзе, или Уцелевший

— Кто — то скажет: нет; а кто — то — да, тем, что смог преодолеть… Я получил берет за военные заслуги и по причине неспособности заслужить его в честной борьбе, на квалификационном экзамене. В сердце спецназовского братства тоже два лагеря: те, кто проявили свой дух и выдержали кровавый экзамен и те, кто — нет, и получили заветную реликвию спецназа, знак наивысшей доблести, через страданья и боль ранений…

— Чего вдруг название такое? Краповый? Красный, что ли?

— Тёмно — красный. Символизирует берет, окраплённый кровью, потерянной бойцом во время сдачи или в бою.

— Ясно. — Ответ для Пескова был исчерпывающим. — В батальон?

— Да. Куда ж ещё?

— Можно сгонять на аэропорт, поглядеть?

— Наверное, в другой раз, Вить…

— Тогда — по домам?

Бис снова с интересом пялился по сторонам, чувствуя бессилие и опустошение от разговора, в котором, казалось, высказался обо всём и устал, решив, что наступило время помолчать, но Песков не смог высидеть в тишине и минуты.

— Знаешь, Егор, я чувствую, что у нас здесь тоже два лагеря: первый — те, кто уже воевал — типа тебя — «афганцы», «чеченцы»; вторые — кто никогда не воевал: вроде — меня; не все построено на братстве, но, все как родные… Почему?

— Те, кто сейчас здесь — сообщество недовольных в окружающем его социуме людей, ничего не знающих о войне как явлении, как событии, не знающих о природе войны ничего… не понимающих и не принимающих тех, кто знает войну как обычную жизнь…

— Уже спрашивал и всё же ответь: вернувшись с войны, ты же смог адаптироваться в привычной жизни?

— Не знаю, — задумчиво произнёс Егор. — Однажды я решил для себя: найдёшь достойную работу — куда ушёл утром, вернулся вечером, на другой день снова, два выходных, отпуск — приспособишься к изменяющимся условиям; будешь жить в семье — сможешь окружить всех любовью, заботой, на своих ладонях вырастишь детей, будешь любим и счастлив — адаптировался! Но, иногда заползёт тоска за ворот и обязательно вспомнишь прошлое, что — то такое, что утащит тебя туда за мозги, где испытал наихудшие условия, видел смерть боевых друзей, боль и ужас и был необъяснимо счастлив — затоскуешь, запьешь, заплачешь, закуришь и покажется весь этот ужас такими сладкими, что забываешь о счастье, которое в доме, потому что там, на войне — всё, и счастье — было простым: вон — враг, вот — брат!.. Вспомнишь, когда был, как Джеки Чан: выкинешь двойку, блок, уширо маваши, рявкнешь… оглянулся, а рядом из того счастья никого, ни брата, ни врага — напротив… Всё! Тихо, солдат, успокойся! Войне конец! Задания нет… Вернёшься в дом, где семья с каждой зарплаты как проклятая откладывает в носок денег на отпуск, а наступит лето — достанешь, разложишь, посчитаешь — а там семнадцать тысяч… Адаптироваться к жизни после войны можно только храбрясь на словах и напрягаясь убогим телом, но какая будет у твоих слов интонация и как будет при этом биться сердце в груди — вопрос открытый! Почему мы здесь, на войне, так счастливы? Потому что однажды ослепли и счастье другого не увидели! Кто — то никак не устроится в жизни, кто — то не может в работе, а кто и вовсе — в этой вселенной. Кому — то счастливой семьи не удалось построить, а кому — то это счастье не удалось разглядеть за войной. И вот — мы здесь!

Виктор Песков, словно был нем, одарил Биса сочувствием и потускнел лицом, как упавшая с неба звезда, будто понял что — то про счастье, а может, знал и тоскливо уставился вдаль, в закатный горизонт. Вечерело.

— Кстати, как погода в Москве? Как семья: жена, сын? — спросил Песков.

— Не знаю, — признался Бис, — не ей звонил…

— А кому? — удивился Песков.

— Важному человеку…

— С женой понятно… Сыну?

— Нет.

— А чего так? Не знаешь номера?

— Знаю, — признался Бис. — Не знаю, что говорить…

— Знаешь, что бы я хотел услышать от своего «козла»? — строго посмотрел Виктор, сказав совершенно понятно: про отца. — Что он меня любит! Это же так просто, да? Мне было бы достаточно слова: люблю!

— Почему решил, что не любит? Наверняка, любит! Может, просто слово ему это сказать тяжело?

Песков задумался.

— Мог бы, другими словами, а если не словами: поступками… Ладно, не обо мне разговор… Давай, звони сыну!

— У меня телефона нет!

— На, — протянул Витька свой в очередной раз, — держи!

Номер сына Егор не знал, знал только Катин — она не давала, не хотела, чтобы отец звонил сыну исключительно когда пьян как свинья и жалок — Егор набрал её десятизначный номер по памяти, с трепетом в горле дождался гудка, будто кто держал его под дульным срезом пистолета, вынуждая совершать трудное действие, и после второго — сбросил.

— Не отвечает… — протянул он трубку назад.

— Оставь себе, — сказал равнодушно Витька. — Вдруг перезвонит? У меня есть второй…

— Вить, где можно взять пистолет?

— Ты чего? Проблемы?

— Вроде того…

— Серьёзные?

— Могут быть — да. Хочу быть готов.

— Согласен, — задумался Песков. — Можно, перетереть с Медведчуком… Я сегодня поговорю…

— Если не трудно… Дело срочное и безотлагательное!

— Договорились: сегодня же спрошу, отзвонюсь!