Пешки

Мескилл обвинил командование гарнизона в «грубом пренебрежении и в ответственности за смерть этого человека». Генерал-майор Уильям Беккер утверждал, что «к лечению Суонсона относились с должным вниманием и осторожностью». В последующей переписке командование гарнизона признало, что Суонсон страдал «застарелым психическим комплексом», но сослалось на заключение одного из психиатров о том, что «со временем и при надлежащем руководстве он сможет приспособиться к военной жизни и удовлетворительно выполнять обязанности». Таким образом, самоубийство этого рядового, по мнению командования, никак нельзя приписать обстановке в гарнизоне; скорее, это результат дефективности Суонсона.

Случай с Суонсоном напоминает ещё раз о нескольких широко распространённых представлениях, которые лежат в основе политики военного командования в отношении неприспособленных новобранцев. Первое — это представление о том, что военная служба хороша для всех,что дисциплина и власть — это именно то, что требуется всем юношам в наше время. Второе — это представление о том, что, применяя испытанные временем принципы обучения, из каждого молодого гражданина можно сделать солдата, если только последовательно придерживаться этих принципов. Третье представление заключается в том, что забота о психологическом благополучии солдата не входит в обязанности командования, а если солдат находится в состоянии душевной депрессии, то тем хуже для него.

Это последнее представление находит отражение в той роли, которая отводится в армии военным психиатрам. Их роль заключается не в том, чтобы обеспечить солдатам, находящимся в состоянии депрессии, необходимое лечение (не считая поверхностного применения транквиллизаторов и других лекарств), и не в том. как это часто делается в гражданских условиях, чтобы помочь больным сменить обстановку. Она, скорее, сводится к тому, чтобы показать неприспособленным новобранцам, что у них нет иной альтернативы, кроме как необходимость примириться со своей солдатской участью. Обычно в таких случаях встревоженным солдатам говорят, что у них нет ничего серьёзного и они должны только сосредоточиться на несении службы. Такой подход к «лечению» выражает признание права военного командования вершить судьбы молодых людей и убеждение в том, что источником беды отчаявшегося солдата является не военная служба с её требованиями, а его собственные недостатки, неспособность «приноровиться».

Иногда настойчивые утверждения психиатров о том, что военное командование право, что солдат сам виноват в том, что не может приспособиться, доходят до чудовищных крайностей. Военные тюрьмы переполнены заключёнными, которые просто не могут или не хотят приспособиться к требованиям военной службы. Условия в этих тюрьмах настолько угнетающи как в физическом, так и в психологическом отношении, что некоторые заключённые покушаются на самоубийство; доведённые до отчаяния, стремясь получить помощь, они перерезают вены, принимают яд или иным образом наносят себе вред. Лечение таких заключённых сводится к тому, что им делают перевязку или промывание желудка и опять бросают в тюрьму, на этот раз в одиночную камеру.

Именно так и случилось с несколькими заключёнными тюрьмы «Пресидио» в Сан-Франциско, которые впоследствии приняли участие в знаменитом теперь «мятеже». Один репортёр спросил майора Терри Чемберлена, бывшего тогда начальником психиатрического отделения в «Пресидио», как он оценивает такое обращение с заключёнными, покушавшимися на самоубийство. «Богатый опыт, накопленный в сухопутных войсках и других видах вооружённых сил, убедил нас в том, — разъяснил майор, —что людям лучше всего помогает лечение в той же обстановке, в которой они покушались на самоубийство». Другими словами, в интересах самого заключённого — вернуться в одиночную камеру тюрьмы; это преподаст ему жизненный урок: нужно всегда приспосабливаться к своему окружению, каким бы нетерпимым и ненормальным оно ни было[48].

Разумеется, большинство неприспособившихся к военной службе решает вопрос не путём самоубийства или покушения на самоубийство — гораздо более распространённым решением является и всегда было дезертирство. В 1823 году число дезертиров составило около четверти числа вступивших в армию за год; в 1826 году эта цифра составила более 50 процентов. В 1871 году дезертировала одна треть всего личного состава. Тогда все это касалось добровольцев.

В наше время процент самовольных отлучек не так высок, как сто лет назад. Однако он всё же достаточно высок, и это говорит о том, что значительное число молодых людей с большим трудом приспосабливается к армейским нормам поведения.