«Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ)

— Скажешь тоже. Да если б даже мы их не в камеры сельдью в бочку, а заместо себя по баракам расселили, думаешь, было б им в нашей шкуре тёпленько?

— Разъелись они в своей Столице, — постановил Петюнич. — И ладно бы перстеньки, это дело личное, но я как глянул ночью поближе на палатки ихние, на ружья да артиллерию — так и сел. Какие-то мы сиротинушки прямо. Вот у пушек ихних и лафеты-то вертлявей и легче, и тормоза дульные новёхонькие, колошматит отдачей совсем маленечко… С такими пушками они бы нас маслом по хлебу намазали и ничуть не употели! Без вашего-то, командир, вмешательства, — вдруг добавил он.

— Брось, — буркнул Твирин. — Петерберг к бою был готов, а что у нас вооружение постарше, то в выгодной позиции не так и важно.

— Зря отпираетесь, — Влас Дугов прицельно швырнул докуренную папиросу далеко под сцену, — они б нам полгорода пообстреляли, не залепи вы им так лихо ответный из всех орудий.

— А говорили, говорили-то как! — навострил иглу на самое больное Крапников. — У меня приказ был, а я всё равно уши развесил. Так гордился, что часом раньше на переговорах с вами был, вроде как сам отношение имею.

— Вся без исключения Охрана Петерберга имеет прямейшее отношение к капитуляции противника, — восторги эти Твирину были страшней пыточных инструментов.

Не понимают они, что ли, в памяти не держат, кто персонально ответственен за то, что пушки — с лафетами вертлявей и легче, с дульными тормозами новее — под нашими стенами очутились?

— Нет, командир, не обманете. Это вы их капитулировали. В одиночку! Мы бы тут без вас уже покойничками лежали, руинами сверху припечатанные, — с этими словами Крапников ринулся выражать свои чувства в объятиях.

Мог себе позволить — Твирин, слава лешему, не генерал. За то и любим, что с ним можно по-свойски. И даже это сейчас обернулось против него — любовь, причитающуюся генералу, он бы со скрипом перенёс, но от той прямой да искренней, дурашливой и неподцензурной, что досталась ему, хотелось рухнуть замертво.

Да не верьте же вы, да раскройте же вы глаза, плюньте, наконец, в рожу!

Объятия Крапникова принесли с собой укол в бок — не метафорический, настоящий, а потому довольно слабенький.

Твирин, сообразив, что уколу причина, едва не захохотал в истерике.

Вот же ты, иголочка, совесть без устали терзающая! Никакая ты не иголочка, гвоздь ты. Проклятый гнутый гвоздь, которым Хикеракли замок кабинета вчера вскрывал, чтобы наедине уму-разуму Твирина учить, душу ему вырывать и колени между делом подкашивать.

Когда Твирин вернулся с бессмысленных переговоров (предложить сдаться, получить оторопелый отказ и обвинение в безумии, предложить снова — и так раз сорок), он от начинённых динамитом делегатов скрылся в кабинете, всерьёз раздумывая таки впервые в жизни напиться. И нашёл на полу тот гвоздь, Хикеракли в сердцах отброшенный.

Подобрал, сунул воровато во внутренний карман.

Сам не понял — на счастье или чтобы повздыхать потом. И то и другое, наверное.

А оказалось, лучше всего гвоздь приспособлен совесть ковырять. Можно было сразу догадаться: чего ещё от Хикеракли ждать? Счастья? Поводов повздыхать? Ах если бы.

Только совесть, только укор.

Обидно, леший.

— Так-так-так, заканчивайте с поздравлениями! D'ep^echez-vous! — подлетел разгорячённый Гныщевич. — Вы не жадничайте, Охрана Петерберга, Твирин у нас общего пользования, горожанам он тоже требуется. Первым номером в нашем концерте идёт, так что уж пропустите к сцене, au galop!

Крапников шутливо расшаркался и вступил было с Гныщевичем в столь же шутливую перепалку, но, получив пинка от Петюнича, всё же ретировался. Улыбнувшись ещё разок на прощание.

Сколько же их сейчас будет, этих улыбок.

— Не выспался, le h'eros du jour? Ну-ка сотри это мрачное выражение, чай не похороны. Ничего-ничего, выйдешь к публике, она тебя с ног до головы зааплодирует, расцветёшь как миленький.

На сцену с двух сторон вели широкие деревянные ступени, где уже расположились граф Набедренных и Веня, Коленвал, Плеть и некий тавр в годах с косым глазом. Вроде как и на виду, чтобы публика вдоволь насмотрелась, но и не мешая тому, кто у микрофона стоять будет.

— Гныщевич, вот честно: нет мне в том никакого удовольствия. Лучше бы в казармах остался, там по случаю торжеств из всего Временного Расстрельного Комитета один Мальвин.

— Опасаешься, что пленные устроят нам l'exc`es? Разумно. Но и другое разумно тоже: народ жаждет видеть человека, который приказал Резервной Армии сдаться — и она сдалась. Слухи-то впереди тебя бегут. — Гныщевич остановился, придирчиво Твирина оглядел, скривился, но плюнул. — Тебе ли не знать, как важно отвечать народным чаяньям? Скажи им хоть что-нибудь, а там уж мы подхватим: граф сегодня обещался поведать, как дальше жить, когда мы свою свободу уже наверняка от поползновений защитили. Всё, allez, — подпихнул он Твирина к лестнице.

И площадь по-прежнему улыбалась.

И аплодировала, как пророчил Гныщевич, и выкрикивала что-то.

Твирин предпочёл бы ослепнуть и оглохнуть.