«Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ)

Золотце и не понял, отчего мурашки вдруг стали настойчивей. Не понял, не поверил, не совместил в уме голос со столичными декорациями, тем более — с красными знаками различия на такой знакомой шинели, — но мимо ума, одним телесным инстинктом утопил кончик носа в растрёпанном воротнике.

Повезло: Метелин скользнул по нему пустым от злости взглядом.

— Все вы шлюхи, — ответил Метелину кто-то хриплый и спокойный, тоже в шинели рядового. — Я под вашим проклятущим плато полжизни прожил, насмотрелся.

— Клим, да будет тебе, — вплёлся новый голос, — у него фамилия росская…

— Эка невидаль! Они своих ещё и не так пропихивают.

— …и мало того — ты держись! — графская.

— Графская? А платочек с вензелёчком покажешь? Кружевной, а?

Разразился гогот.

Золотце живо представлял, что сейчас будет, и уже прикидывал, как бы половчее прошмыгнуть к дверце, когда омнибус из-за драки остановится. Лишь бы не перевернулся — это же Метелин!

Другое его размышление тоже заключало в себе тезис «это же Метелин!», но было куда более отвлечённым и при том поразительным.

В одинаковых-то шинелях людей видно чётче и чище: тот старше всех, хоть и держится молодо; этот, наоборот, молодой, а уже наклёвывается проплешина; третий всё детство недоедал и нынешнюю службу почитает за праздник; четвёртый редко пьёт, но вчера позволил себе лишнего; пятый любуется собой и к ночи надеется на приключения. А Метелин — кассах. Надо же.

Кассах несомненный, прям как другой помощник у Золотцева остервенелого соусье: волосы чернущие, едва не блестят — теперь же, когда аристократические локоны сострижены в пользу службы, ещё и сразу ясно, до чего жёсткие. Глаза хоть и серые, а всё равно кассахские, и линия скул, и контур рта, и совершенно всё на свете! И как только раньше удавалось не замечать.

Впрочем, известно как: у аристократа впереди всего вензель, фамилия, репутация — тем более в тесном Петерберге, где аристократов по сравнению с той же Столицей немного, а потому каждую семью как облупленную знают. А ведь и батюшка однажды обронил: мол, у метелинской-то семьи секреты имеются. Золотце тогда выкинул из головы — батюшка во времена их дружбы частенько по Метелину проходился, беззлобно, но с подковыркой.

Вот, значит, в чём подковырка.

Метелин ударил, конечно, первым. Остальные солдаты мигом повскакивали с мест, занятых полминуты назад, и Золотцу почудилось, будто омнибус уже накренился. Быстрым движением приподнял повыше свой воротник, покуда до него всяко никому дела не было. Вроде и не следовало никаких фатальностей из встречи с Метелиным в Столице, но отчего-то очень хотелось, чтобы не заметил и не признал. Мало ли что. Ну мало ли!

Набить Метелину его неожиданно кассахскую морду пытались двое, трое разнимали, но этого хватило, чтобы омнибус встал и снаружи донёсся окрик. Выбираться Золотцу не пришлось — буянов самих выволокли. Не то оказавшиеся поблизости другие солдаты из патруля, не то случайные храбрые прохожие, что вряд ли.

Оставшийся путь до обиталища господина Ледьера Золотце вертел в голове разницу между отношением к таврам и кассахам, сожалея, что нет с ним графа, способного прояснить некоторые нюансы становления оных отношений в историческом процессе.

От Метелина — свела же нелёгкая! — и благополучно миновавшей опасности узнавания на душе вдруг стало легко. Не то чтобы Метелин мог сойти за добрый знак, но в знаки Золотце верил не слишком и потому посмеивался: бывают же нелепицы! В бескрайней-то Столице на одном омнибусе трястись.

Голубятня господина Ледьера располагалась не на чердаке, как у батюшки, а в саду, в отдельной постройке — столичные сады, как и всё столичное, куда просторней петербержских. Сегодня над постройкой голубей кружило будто бы многовато: неужто господин Ледьер в такой морозный день — конец декабря! — надумал дать им порезвиться чуток?

Господин Ледьер, обычно кругленький и румяный, выкатился в гостиную ртутным шариком:

— Жорж, деточка, тебе телеграмма!

— Телеграмма? — Золотце потряс головой, толком не придя ещё в себя с мороза. Ну прямо праздник телеграфа нынче, ей-ей.

— Она, вроде как, мне, эта телеграмма, вызвали вот утром в почтовое отделение. Я и не предположил, мы же голубями, а послано из-под Супкова. Жорж, деточка, Супков — он же ближайший к Петербергу хоть сколько-то крупный город?

— Ыберг ближе, — эхом отозвался Золотце. — Но до Супкова по зиме добираться сподручней, дорога в Ыберг через скалы, крошечные, но скалы… Там, знаете, в декабре такие заносы, что без надобности никто не поедет, неразумно это… — тараторил он и не чуял пальцев, которые всё никак не справлялись с разворачиванием почтового листка.

«СКАЖИТЕ КВАРТИРАНТУ зпт ПУСТЬ БЕЗ СОЖАЛЕНИЙ БРОСАЕТ ВСЁ И МЧИТСЯ ДОМОЙ тчк БЕДА».

— И голуби тут, деточка… Ты видел — голуби?

Глава 53. Анатомический театр