«Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ)

— Право, не сочтите, что мы рассматриваем вас как агента, — скромно ответил Скопцов. — Это ведь всё — жест доброй воли… для всех сторон. Нам было бы сподручней, если бы господа Асматовы, особенно ваш отец — ваш племянник кажется и без того человеком довольно открытым… Но вот ваш отец, судя по всему, продолжает воспринимать нас как врагов, а мы ни в коей мере не враги и не желаем конфликтов — только разрешения ситуации ко всеобщему удовлетворению.

— Не желаете конфликтов, однако же арестовали столичную делегацию прямо на въезде, — супруга господина Туралеева иронически улыбнулась. — Арестантов непросто убедить в благорасположенности.

— Но они не арестанты! Петерберг — закрытый город, им самим было бы небезопасно разгуливать по улицам! А раз так, то какая, право, разница, под каким замком сидеть?

— Вы и сами выросли в казармах, верно? — Она поправила на плечах шубку. — Тогда вам вряд ли удастся в полной мере прочувствовать, как велика привычка всегда иметь доступ к горячей ванне.

Супруга господина Туралеева, без сомнений, была звездой небесной — небеснейшей, если можно так выразиться. В девичестве она носила фамилию Асматова, а имя ей дали на европейский манер — Элизабета; мальчиков вообще реже именуют в угоду моде.

Вряд ли хоть кто в мире мог бы счесть Скопцова знатоком дамской красоты, но всё же он готов был поручиться, что Элизабету Туралееву назвали бы великолепной многие. Как и патриаршие её родственники, она отличалась глубокими синими глазами и особой осанкой, подобающей только самым древним аристократическим фамилиям. Ворот шубы не мог скрыть длинной белой шеи, а жестковатые черты оборачивались на женском лице изысканной, восхитительной строгостью.

И тем не менее в замужестве графиня Асматова сменила фамилию. Тем не менее она сама явилась на днях к Революционному Комитету — к Золотцу — и сказала, что её отец и племянник наверняка прислушаются, если она решит вселить в них некое убеждение.

Она была до глубины души петерберженкой, она была Туралеевой, и из-под шубы её слегка выпирал фальшивый живот.

Господина Туралеева, главу наместнического корпуса, должны были расстрелять — уж конечно, его-то должны были расстрелять в первых рядах.

«Не смея полагать себя вправе утверждать что-то в подобном вопросе, — заметил тогда граф, — я всё же хотел бы напомнить вам, что одного нашего общего друга гибель четы Туралеевых изрядно бы огорчила».

Граф странно относился к расстрелам. Он никого не подталкивал и никого не выгораживал; он просто делал вид, будто ничего не происходит, будто помнить надо только о договорённостях с генералами и лекциях перед горожанами. И потому Скопцов смутился, но хэр Ройш быстро разъяснил ему, в чём дело.

Ах да, наследие лорда Пэттикота, алхимические печи, в недрах которых варятся будто бы люди! Оказалось, что господа Туралеевы являются первыми — и покамест единственными — клиентами Золотца. Революция революцией, а за дело своё он расстроится. Так?

О, как это нелепо!.. И как по-золотцевски. Так по-золотцевски, что Скопцов немедленно принял сторону графа.

Впрочем, другой стороны и не имелось — хэр Ройш, постучав друг о друга пальцами, заключил, что глава наместнического корпуса, на коего имеется рычаг воздействия такой силы, удобнее альтернативного главы наместнического корпуса и даже простреленной дыры на этом месте. Факт: господин Туралеев любит свою супругу и её графский титул. Факт: если афера с наследником раскроется, супруге не избежать немилости, а что из этого выйдет — одному лешему видно. Вывод: с господином Туралеевым есть о чём говорить.

«В погоне за прагматизмом хэр Ройш запамятовал ещё об одном факте, столь существенном для нашей абсурдной действительности, — улыбнулся граф, когда они со Скопцовым остались одни; они редко оставались одни. — Плод в печи не вполне принадлежит господину Туралееву…»

«В каком смысле?»

«О, в незначительном — только лишь в биологическом. Ведь причиной этой афере то, что Туралеевы не могли обзавестись потомком… Но, как выяснилось в ходе экспериментов, вины супруги тут нет. Увы, господин Золотце вряд ли мог сообщить клиенту, что тот бесплоден».

Граф, наверное, был расстроен. Наверняка был — иначе зачем, к чему выдавать Скопцову чужие секреты; золотцевские секреты, которые тот, без сомнения, ревностно охраняет?

Граф, наверное, тогда вспомнил, что сама необходимость решать, кого подводить под расстрел, а кого обойти стороной, — это его же детище, следствие беспечного, бесчеловечного, чудовищного обещания Твирину. И не Скопцову графа судить — Скопцов мог бы, пожалуй, выступать порой в роли совести своих друзей, но следствия подобных шагов лежат уже далеко за пределами совести.

«И чей же в таком случае плод?» — без особого интереса уточнил Скопцов. Граф рассмеялся, как над забавной байкой:

«Твирина».