Песнь Ахилла

Это падавший от очага свет так переменил его лицо? Трудно было понять.

– Как-нибудь в другой раз, отец. Спать хочется.

Пелей хохотнул, будто услышал шутку.

– Уж она-то тебя точно разбудит.

И замахал рукой – идите, мол.

Пока мы шли в покои, я почти бежал, чтобы поспеть за Ахиллом. Мы молча умылись, но во мне засела боль, будто от гниющего зуба. Я не мог все так оставить.

– Эта девушка… Она тебе нравится?

Ахилл обернулся ко мне:

– А что? Она нравится тебе?

– Нет, нет, – покраснел я. – Я не об этом.

Так неуверенно я чувствовал себя только на заре нашей дружбы.

– Я хотел узнать, ты хочешь…

Он подбежал ко мне, толкнул на лежанку. Склонился надо мной.

– Меня уже тошнит от разговоров о ней, – сказал он.

Жар взметнулся по шее, облапил лицо. Его волосы окутали меня, и я чувствовал только его запах. Зернь его губ была, казалось, в волоске от моих.

И вдруг, точно так же, как и утром, он исчез. И уже в другом конце комнаты наливал себе последнюю чашу воды. Лицо у него было безучастным, спокойным.

– Доброй ночи, – сказал он.

По ночам, в постели, мной завладевают видения. Они начинаются во сне, принося с собой ласки, от которых я, дрожа, просыпаюсь. Но даже наяву они не оставляют меня – рябь от огня на шее, влекущий за собой изгиб бедра. Руки – крепкие, нежные – касаются меня. Я знаю эти руки. Но даже там, укрывшись во тьме под веками, я не могу облечь в слова то, на что надеюсь. Днем я теряю покой, не нахожу себе места. Но сколько бы я ни расхаживал туда-сюда, сколько бы ни пел, сколько бы ни бегал, отделаться от этих видений я не могу. Они завладели мной, и их не остановить.

Лето, один из первых погожих дней. Мы пообедали и лежим у моря, привалившись к выброшенной на берег коряге. Солнце в зените, воздух горяч. Лежащий подле меня Ахилл переворачивается, задевает мою ногу своей. Она прохладная, в розовых ссадинах от песка, кожа нежная, после зимы, проведенной во дворце. Он что-то напевает себе под нос, отрывок песни, которую сегодня исполнял.

Я поворачиваю к нему голову. Лицо у него гладкое, без пятен и прыщей, от которых уже страдают остальные мальчишки. Его черты нарисованы твердой рукой – без искажений и неровностей, без преувеличений – все точно, все вырезано острейшим ножом. Однако в облике его нет никакой остроты.

Он оборачивается, замечает, что я гляжу на него.

– Ты чего? – спрашивает он.

– Ничего.

Я чувствую его запах. Ахилл пахнет маслами, которыми он умащивает ноги, сандаловым и гранатовым, солью чистого пота, гиацинтами, по которым мы шли сюда, – их аромат прилип к нашим ногам. А под всем этим – его собственный запах, и с этим запахом я засыпаю, и это он будит меня утром. Описать его невозможно. Сладкий, но не совсем. Сильный, но не слишком. Какой-то миндальный – впрочем, и это неточно. Иногда, после наших с ним занятий борьбой, и моя кожа пахнет так же.

Он опирается на руку. Мускулы круглятся на ней, с каждым его движением то появляются, то пропадают. Его взгляд – зеленая глубь.

Я не могу понять, отчего так учащенно бьется мое сердце. Он глядел на меня тысячи, тысячи раз, но теперь в его глазах я вижу что-то иное, незнакомое мне прежде напряжение. Во рту у меня пересохло, и я громко сглатываю.

Он смотрит на меня. И кажется, чего-то ждет.

Я подаюсь к нему – самую, самую малость. Но это все равно что прыгнуть с водопада. До этого я и сам не знал, как поступлю. Я наклоняюсь, и наши губы неуклюже сталкиваются. Они словно толстые тельца пчел, мягкие, округлые, одурманенные пыльцой. Я вкушаю от его рта – он горяч и сладок от меда, что мы ели после обеда. По животу пробегает дрожь, под кожей разливается теплая капля наслаждения. Еще.

Сила моего желания, скорость, с какой оно расцветает во мне, пугает меня – я вздрагиваю, отстраняюсь. У меня есть миг, всего один миг на то, чтоб увидеть его лицо в полуденном свете – губы чуть приоткрыты, еще удерживают остатки поцелуя. Глаза широко распахнуты от удивления.

Мне очень страшно. Что я наделал? Но попросить прощения я не успеваю. Он встает, отступает. Лицо у него становится непроницаемым, далеким и непостижимым, и все объяснения застывают у меня на языке. Он отворачивается и убегает – самый быстроногий юноша на всем белом свете, – мчится по берегу, скрывается из виду.

Его отсутствие холодит мой бок. Кожа будто вот-вот лопнет, и я чувствую, что лицо у меня красное и нагое, как ожог.

«О боги, – думаю я, – только бы он меня не возненавидел».

Но не стоило мне взывать к богам.

Едва я свернул с садовой тропы за угол, как увидел ее – резкую, сверкающую как острие. Синее платье влажно липло к ее коже. Она вперилась в меня темными глазами, вцепилась ледяными, нечеловеческими пальцами. Ноги у меня стукнулись друг о друга, когда она оторвала меня от земли.

– Я все видела, – прошипела она.

Будто грохот волн о камни.

Я не мог говорить. Она держала меня за горло.

– Он уедет. – Теперь глаза у нее стали совсем черными, темными, будто промокшие от морской воды скалы, и такими же колючими. – Давно надо было его отослать. Не вздумай последовать за ним.