Песнь Ахилла

Наконец настал день отъезда. Наш корабль был прекрасен, еще лучше, чем у Одиссея, – узкий и отточенный, будто лезвие ножа, готового взрезать волны. Он проседал под тяжестью припасов и провизии.

И то был лишь первый корабль в большой флотилии. За ним шли еще сорок девять – целый город, выстроенный из дерева, тихонько покачивался на волнах во фтийской гавани. Яркие фигуры у них на носах являли собой причудливое собрание животных, нимф и разных полузверей-полулюдей, а их мачты высились как лес, которым они когда-то были. Перед каждым кораблем стояли, вытянувшись в струнку, недавно избранные кормчие, которые приветствовали нас, пока мы шли по причалу к нашему судну.

Ахилл шел первым, и ветерок с моря развевал его пурпурный плащ, за ним следовали мы с Фениксом – я, тоже в новом плаще, поддерживал ковылявшего старика под руку. Народ подбадривал криками нас и колонны воинов, поднимавшихся на корабли. Крики сулили нам славу и золото, которое мы увезем из богатого города Приама.

Пелей стоял на берегу, вскинув на прощание руку. Ахилл сдержал слово и ничего не сказал ему о пророчестве, просто обнял его так крепко, будто хотел вобрать в себя старика всей кожей. Я тоже его обнял – обнял его худое, жилистое тело. И подумал: «Вот каков будет Ахилл в старости». А потом вспомнил: он никогда не состарится.

Корабельные доски были липкими от свежей смолы. Мы перегнулись через борт и, прижавшись животами к нагретому солнцем дереву, в последний раз помахали всем на прощание. Мореходы подняли якоря – грубые, белесые от наросших ракушек – и распустили паруса. Затем они уселись за весла, обрамлявшие корабли будто ресницы, и принялись ждать отсчета. Загрохотали барабаны, весла взлетели и опустились, увлекая нас к Трое.

Глава семнадцатая

Но сначала – в Авлиду. В Авлиду – к длинному персту земли, где берега хватит, чтобы пристать всем нашим кораблям разом. Агамемнону хотелось, чтобы, перед тем как отплыть в Трою, все его могучее войско собралось в одном месте. Наверное, как символ – зримая мощь Оскорбленной Греции.

Пять дней мы вспенивали неласковые воды эвбейского побережья и наконец, миновав последний риф на этом извилистом пути, увидели Авлиду. Она появилась разом, будто с нее сорвали покров: у берега теснились суда всех цветов, размеров и форм, а сам берег был покрыт живым ковром из тысяч и тысяч воинов. За ними до самого горизонта растянулись холщовые крыши палаток, среди которых выделялись царские шатры, отмеченные яркими флагами. Наши гребцы налегли на весла, устремившись к единственному пустому месту у переполненного берега – достаточно большому, чтобы уместить всю нашу флотилию. За борт шлепнулись пятьдесят якорей.

Взревели рога. Мирмидоняне с остальных кораблей уже пробирались к берегу. Они выстроились у кромки воды – нас окружили хлопающие на ветру белые хитоны. По знаку, которого мы не успели заметить, они принялись выкрикивать имя своего царевича: двадцать пять сотен человек – как один: «А-хилл!» Все, кто был на берегу, повернули к нам головы – спартанцы, аргивяне, микенцы и все остальные. Новость расходилась кругами, от одного к другому. Ахилл прибыл.

Пока для нас опускали сходни, мы смотрели, как все собираются – и цари, и воины. Издалека царских лиц было не разобрать, но я узнавал флаги, которые несли их оруженосцы: желтое знамя Одиссея, голубое – Диомеда, а за ними – самое яркое и самое большое – лев на пурпурном полотнище, символ Агамемнона и Микен.

Ахилл взглянул на меня, глубоко вздохнул; вопящая толпа во Фтии не шла ни в какое сравнение с этой. Но он был готов и к такому. Я понял это по тому, как он расправил грудь, по яростной зелени его глаз. Он подошел к сходням, встал на самом их верху. Мирмидоняне продолжали кричать, но теперь к ним присоединились и другие голоса из толпы. Широкогрудый кормчий-мирмидонянин приложил скругленные ладони ко рту.

– Царевич Ахилл, сын царя Пелея и богини Фетиды. Ἄριστος Ἀχαιών!

В ответ сам воздух словно бы переменился. Яркий солнечный свет вспыхнул и пролился на Ахилла, скатился по волосам, спине, коже, обратив его в золото. Внезапно он словно бы вырос, а измятый после долгой дороги хитон разгладился, засияв чистой белизной парусов. Его волосы занялись от света будто резвое пламя.

Все ахнули; крики ликования стали громче прежнего. Фетида, подумал я. Кто же еще. Она вытаскивала его божественность наружу, обмазывала своего сына ею с головы до пят, будто сливками. Помогала ему извлечь всю выгоду из славы, купленной такой дорогой ценой.

Я заметил, что уголок его рта подергивается от улыбки. Он наслаждался происходящим, слизывал с губ обожание толпы. Он не знал, что случилось, потом сказал он мне. Но он даже не удивился, ему это не показалось странным.