Песнь Ахилла

Только тогда я и видел Ахилла. Его дни протекали отдельно от нас, в царственных заботах, в которых мы не принимали участия. Но ел он всегда с нами, присаживаясь то за один, то за другой стол. В просторной зале его красота горела как пламя, живое и яркое, невольно притягивая мой взгляд. Его рот был круглившимся луком, нос – благородной стрелой. Сидел он, не скособочившись, как я, – его тело сразу принимало идеальную позу, будто перед скульптором. Но примечательнее всего, пожалуй, было то, как непринужденно он держался. Он не дулся и не жеманничал, как другие красивые дети. По правде сказать, он словно бы и не замечал вовсе, какое впечатление производит на остальных мальчишек. Впрочем, как ему это удавалось, я понять не мог: ведь они ластились к нему, как щенки, вываливая языки.

За всем этим я наблюдал из своего угла, кроша хлеб в кулаке. Моя жгучая зависть казалась огнивом, еще искра – и вспыхнет пламя.

Однажды он сел ближе обычного, за соседний стол. Во время еды он возил грязными ногами по каменному полу. Ноги у него не были растрескавшимися и загрубелыми, как у меня, из-под слоя дорожной пыли проглядывала розовая и нежно-коричневая кожа. «Царевич», – насмешливо подумал я.

Он обернулся, будто меня услышал. На какой-то миг наши глаза встретились, и по мне пробежала дрожь. Я дернулся, отвел взгляд и принялся дальше крошить хлеб. Щеки у меня горели, кожу покалывало, будто перед грозой. Когда я наконец осмелился поднять голову, он уже отвернулся и разговаривал с сидевшими за его столом мальчишками.

После этого я старался быть похитрее и следил за ним, пригнув голову, чтобы чуть что – и отвести глаза. Но он все равно был хитрее меня. Во время трапезы ему хотя бы разок, но удавалось обернуться до того, как я успевал принять равнодушный вид. В эти секунды – доли секунд, когда наши с ним взгляды соединялись в одну линию, я впервые за весь день хоть что-то чувствовал. Внезапную пустоту в животе, ярость, струящуюся по венам. Я был рыбой, глядевшей на крючок.

На четвертой неделе моего изгнания я вошел в трапезную и увидел, что он сидит за столом, где обычно сидел я. За моим столом, как я уже привык думать, ведь ко мне почти никто не подсаживался. Теперь же, из-за него, набившиеся на скамьи мальчишки расталкивали друг друга локтями. Я замер, не зная, отступать мне или наступать. Победил гнев. Это – мое, и ему отсюда меня не прогнать, даже со всеми его мальчишками.

Я уселся на последнее свободное место, выставив плечи, будто перед дракой. Сидевшие за столом мальчишки красовались друг перед другом, трещали без умолку – о копье, о мертвой птице на берегу, о весенних состязаниях. Я их не слышал. Его присутствия, точно камешка, попавшего в сандалию, невозможно было не замечать. Его кожа была цвета свежеотжатого оливкового масла, и еще – гладкой, как отполированное дерево, без пятен и болячек, которыми пестрели все мы.

Ужин закончился, блюда опустели. Осенняя луна, круглая и рыжая, висела в сумерках за окнами трапезной. Но Ахилл все не уходил. Он рассеянно откинул падавшие ему на глаза волосы; за то время, что я провел здесь, они стали еще длиннее. Он потянулся к миске со смоквами, вытащил несколько штук.

Молниеносным движением он подбросил смоквы в воздух – одну, другую, третью – и принялся жонглировать ими так легко, что на их нежной кожице даже не осталось вмятин. Добавил четвертую, за ней – пятую. Мальчишки свистели и хлопали в ладоши. Еще, еще!

Взлетали плоды, цвета мелькали так быстро, что казалось, будто они вовсе не касаются его ладоней, будто вертятся сами по себе. Жонглированием зарабатывали себе на жизнь дешевые лицедеи и попрошайки, но он превратил это занятие в нечто совсем другое – в живой узор, выписанный прямо по воздуху, до того красивый, что даже я перестал изображать равнодушие.

Он следил за кружащимися плодами и вдруг резко перевел взгляд на меня. Не успел я отвести глаза, как он сказал – тихо, но отчетливо:

– Лови!

Смоква выскользнула из круга, описав изящную дугу в воздухе, прилетела ко мне. Упала в мои сложенные ковшиком ладони – мягкая, чуть нагретая. Мальчишки одобрительно завопили.

Ахилл поймал остальные смоквы – одну за другой, эффектным жестом бросил их обратно в миску. Все, кроме последней – ее он съел, разорвав зубами темный плод, обнажив розовую мякоть. Смоквы были спелыми, сок так и брызнул наружу. Недолго думая, я поднес брошенную мне смокву к губам. Она лопнула, мой рот наполнился зернистой сладостью, ворсистая кожица скользнула по языку. Когда-то я любил смоквы.

Он встал, мальчишки хором принялись с ним прощаться. Я думал, он взглянет на меня еще раз. Но он лишь отвернулся и ушел в свои покои, на другой стороне дворца.

На следующий день во дворец вернулся Пелей, и меня призвали в тронную залу, где едко дымили в очаге тисовые дрова. Я прилежно преклонил колени, поприветствовал царя, он же в ответ одарил меня своей знаменитой милостивой улыбкой.

– Патрокл, – ответил я ему.