Песнь Давида

Я чувствовал себя слегка безумным, пока лихорадочно целовал ее и нес на второй этаж. У меня не дрожали ноги, в голове прояснилось, словно мое тело тоже решило взбунтоваться против болезни. Мне хотелось взреветь и ударить себя в грудь. Хотелось потрясти кулаками, глядя на небо. Но больше всего я хотел Милли. С ней я не мог тратить ни единой секунды.

Мы пришли в ее спальню, и я положил Милли на белое и гладкое, как ее кожа в лунном свете, одеяло, падая рядом. Я был беспокойным и хотел ощутить безопасность, которую внушали ее прикосновения, хотел получить прощение, которое давала ее плоть. Хотел закрепиться в ее памяти и оставить свой след. Я нуждался в этом. Нуждался в ней. И Милли отвечала мне с той же страстью, будто все понимала. Это не так. Она не могла понять. Но Милли все равно не просила меня притормозить или дать ей какие-то гарантии.

Я запустил пальцы в ее волосы, обвел глаза, провел по губам, останавливаясь между ключиц. Мне хотелось коснуться каждой ее части. Но даже когда я затерялся в ее шелковой коже и плавных движениях тела, внутри меня все равно просыпался и бурлил ужас. Этого недостаточно. Этого недостаточно, и я понимал это даже тогда, когда закрыл глаза и попытался поверить в обратное. У меня перехватило дыхание, сердце бешено заколотилось в груди, и на секунду я подумал, что нужно все ей рассказать.

Должно быть, Милли ошибочно приняла мой страх за неуверенность, что я затаил дыхание по какой-то иной причине, потому что она взяла мое лицо в ладони и прижалась к нему лбом. А затем прошептала мое имя:

– Давид, Давид, Давид.

Из ее уст оно звучало как песня. Милли ласково поцеловала меня в губы.

– Давид, Давид, Давид.

Она повторяла мое имя, будто не могла поверить, что оно настоящее, будто оно пришлось ей по вкусу.

– Обожаю, когда ты зовешь меня Давид, – сказал я и сразу же вспомнил свою глупую песенку, строчку без рифмы.

– Обожаю, что ты мой, – выдохнула Милли, и страх временно меня покинул.

Он вышел на цыпочках, и на смену ему пришла любовь – любовь и время, которое нельзя украсть. Милли говорила, что ей нужно чувствовать, чтобы видеть, и меня она увидела целиком. Ее пальцы обводили контуры моей спины, словно она читала карту, следуя по реке к морю через огромную территорию с холмами и долинами. Милли была пытливой и обстоятельной, ее губы и щеки прижимались ко мне следом за пальцами, пробуя на вкус текстуры, которые требовали больше внимания. Когда Милли занималась любовью, то действительно занималась любовью. Создавала ее, манила, уговаривала появиться на свет. Я всегда ненавидел это выражение, отдавая предпочтение более незамысловатому определению, – наверное, потому, что оно казалось более честным. Но в случае Милли другие определения были неуместными. И она не только занималась любовью, но и заставляла меня это делать. Заставляла меня слушать. Чувствовать. Уделять внимание. Я не спешил и не давил на нее. Я просто закрыл глаза и любил так же, как она: кончиками пальцев и ладонями. В этот момент я увидел ее так четко, что у меня заслезились глаза за прикрытыми веками.

Милли вела себя на удивление уверенно – подобная уверенность рождается от знания, что тебя любят, и я наслаждался этим. Она не надевала сексуальное белье и не пыталась занять позу, в которой ее тело выглядело бы выгоднее всего. Она влюбленная женщина, которая полностью погрузилась в свои впечатления. Милли не спрашивала, что мне нравится или чего я хочу. Не мешкала и не сдерживалась. Не просила ласковых слов или заверений о будущем.

Но я все равно их нашептывал.

Они сами срывались с моих уст, прижатых к ее уху. Я хотел, чтобы она знала, как сильно я ее люблю, какой идеальной считаю, как ценен для меня этот момент. Милли шептала в ответ, выражая лицом свою любовь, сопровождая каждое слово лаской, пока говорить не стало слишком трудно и слова не показались неуместными. Достигнув пика, Милли потянула меня за собой, и больше всего мне хотелось, чтобы этот полет никогда не кончался, чтобы мы никогда не возвращались с небес на землю. Но приземление вышло мягким, наше дыхание замедлилось, и я крепко прижал Милли к себе, пока мир возвращался на круги своя. Или же переворачивался с ног на голову. Я точно не знал. Милли сонно и податливо лежала в моих руках, и я почувствовал, что она ускользает от меня.

– Милли, ты знаешь, что я люблю тебя?

– Да, – довольно выдохнула она, словно это понимание приносило ей счастье.

– Теперь у меня тоже есть любимые звуки. Я люблю слышать звук твоих шагов, когда сижу к тебе спиной. Люблю стук твоей трости. Когда я слышу его, то всегда улыбаюсь. Я люблю твой голос и грудной смех. Это первое, что я отметил в тебе. Твой смех.

Ее губы были прижаты к моей шее, и я почувствовал, как они расплываются в улыбке.

– Люблю этот тихий вздох, как у тебя перехватывает дыхание, когда я касаюсь тебя здесь, – я положил руку на ее поясницу и крепко прижал к себе. Словно по сигналу, Милли ахнула. – Да, вот этот звук.