Песнь для Арбонны. Последний свет Солнца

— Трудно, — шепнул герцог на ухо Блэзу, — крайне трудно защитить тех, кто не хочет, чтобы их защищали. Запомни этот урок, северянин.

Он надушился какими-то духами, а его дыхание пахло мятой. Затуманенным взором и сквозь волну головокружения Блэз успел увидеть за его спиной женщину на ступеньках лестницы. Ее длинные русые волосы были распущены и струились вниз по спине. Ее ночное одеяние было из шелка, и при свете свечи и луны в бойнице Блэз увидел, что оно белое, как одеяние невесты, воплощение невинности. Это все, что ему удалось увидеть: у него не было возможности узнать больше, шевельнуться или крикнуть, потому что рукоять кинжала Бертрана де Талаира опустилась на его затылок и нанесла точно рассчитанный, сильный удар, и Блэз перестал видеть лунный свет, белые одежды и ощущать боль.

Когда он очнулся, то лежал на каменном полу в нише окна, привалившись спиной к одной из скамеек. Он со стоном повернулся и выглянул в окно. Убывающий диск бледной Видонны стоял высоко в окне, заливая своим серебристым светом ночное небо. Облака уплыли, он видел вокруг луны бледные звезды.

Блэз поднял руку и осторожно потрогал голову. В течение ближайших нескольких дней у него будет собственное яйцо корфа на затылке и вдобавок огромный синяк за правым ухом выше линии волос. Он снова застонал и в ту же секунду понял, что он не один.

— Сегвиньяк стоит на скамье прямо над тобой, — тихо произнес Бертран де Талаир. — Осторожно, я оставил флягу открытой.

Герцог сидел по другую сторону лестничной площадки, прислонясь спиной к внутренней стенке на том же уровне, что и Блэз. Лунный свет, льющийся в окно, падал на его измятую одежду и растрепанные волосы. Голубые глаза смотрели ясно, как всегда, но Бертран выглядел сейчас постаревшим. В уголках глаз появились морщинки, которых Блэз раньше не замечал, а под глазами легли темные круги.

Он не придумал, что сказать или сделать, поэтому протянул руку вверх — осторожно, следуя совету, — и нащупал флягу. Сегвиньяк скользнул в горло, словно чистый, живительный огонь. Блэзу показалось, что он чувствует, как он растекается по всем его конечностям, возрождая жизнь в руках и ногах, в каждом пальце. Но голова болела зверски. Осторожно распрямляясь — двигаться было больно, — он протянул руку через ступеньки и отдал флягу герцогу. Бертран взял ее молча и выпил.

Потом на лестнице воцарилось молчание. Блэз, борясь с болью в голове после двух ударов, пытался заставить себя ясно соображать. Он мог, конечно, сейчас закричать и поднять тревогу. Сам Маллин, вероятно, доберется до них первым, так как его комната находится дальше по коридору рядом с комнатой Соресины.

И каковы будут последствия?

Блэз вздохнул и снова взял флягу сегвиньяка, протянутую ему герцогом. Фляга слабо блеснула в лунном свете; на ней виднелся сложный узор, вероятнее всего работа мастеров из Гётцланда. Вероятно, она стоит больше месячного жалованья Блэза здесь, в Бауде.

Никакого смысла кричать уже нет, и он это знал. Соресина де Бауд предпочла сделать именно то, что хотела, как сказал Бертран. Теперь все уже кончено, и если он, Блэз, не поднимет тревогу и не разбудит замок, все закончится без каких-либо последствий для кого бы то ни было.

Его просто беспокоила бесчестность всего произошедшего, двуличность женщины и беззаботная, жадная погоня за удовольствием за счет другого человека. Он почему-то ждал от Бертрана де Талаира чего-то большего, чем этот образ увядшего соблазнителя, вкладывающего всю энергию в то, чтобы провести одну ночь со светловолосой женщиной, чужой женой.

Но он не стал поднимать шума. Бертран и Соресина рассчитывали на это, понимал он. Это его злило, эта их уверенность в том, что его поведение можно предсказать, но он не настолько сильно разозлился, чтобы передумать просто для того, чтобы им досадить. Люди гибнут, если человек уступает подобным чувствам.

Голова у него болела и сзади, и сбоку, два молота соревновались друг с другом: который доставит ему больше неприятностей. Но сегвиньяк помогал; сегвиньяк, мудро решил Блэз, вытирая рот, может помочь во многих случаях, от горя и утраты.

Он повернулся к герцогу, чтобы сказать ему об этом, но осекся, увидев лицо Бертрана и выражение на нем. Покрытое шрамами, насмешливое, аристократичное лицо трубадура, хозяина Талаира.

— Двадцать три года, — произнес Бертран де Талаир мгновение спустя, почти про себя, не отрывая глаз от луны за окном. — Я не думал, что проживу так долго. И бог знает, и милостивая Риан знает, что я пытался, но за двадцать три года ни разу не нашел женщины, которая могла бы сравниться с ней или затмить воспоминание, хотя бы на одну ночь.

Чувствуя себя безнадежно не в своей тарелке в такой ситуации, Блэз неожиданно на мгновение испытал жалость к Соресине де Бауд, с распущенными волосами и в белой шелковой ночной сорочке в комнате над ними. Не в состоянии найти никаких слов, подозревая, что любые придуманные им слова никак не будут ответом на то, что он только что услышал, он просто снова протянул руку с флягой через лестницу.