Песнь камня

По дороге лейтенант исследует экипаж и находит много такого, что приводит ее в восторг. Я оглядываюсь, как раз когда она обнаруживает у тебя в ногах шкатулку с драгоценностями; ты наклоняешься и прижимаешь шкатулку к груди, но она высвобождает ее из твоих рук, мягко хмыкнув, ласково предостерегая; думаю, это ломает твою оборону так же бесповоротно, как ее превосходство в силе. Она изучает каждую вещицу по очереди, некоторые восхищенно примеряет на грудь, на запястье или на пальцы, а потом смеется и возвращает шкатулку тебе, оставив лишь одно колечко из белого золота с рубином.

— Можно мне взять? — спрашивает она тебя. Коляска с грохотом подскакивает на выбоине, и я вынужден смотреть вперед; головой ты прижимаешься к моей пояснице; я дергаю вожжи, отводя кобыл от череды рытвин на дороге. Я чувствую, как ты киваешь.

— Спасибо, Морган, — говорит лейтенант, в голосе — полное удовлетворение.

Она, похоже, на несколько минут задремывает (ты касаешься моей спины, чтобы я посмотрел, и улыбаешься, кивая на нее; ее голова вяло подпрыгивает). Я не так уверен; по-моему, лицо лейтенанта не абсолютно спокойно, не такое, что обычно бывает у по-настоящему уснувших людей. Может, наблюдает за нами, искушает, ждет, что мы станем делать.

Но может, и нет — вот она просыпается, озирается, спрашивает, где мы, и вытаскивает из гимнастерки маленькую рацию. Коротко говорит в нее, и грузовики впереди, рыча, останавливаются на дороге. Я пристраиваю экипаж прямо за ними; джип замирает у нас в хвосте. Мы примерно в полукилометре от подъездной аллеи, что прячется за поворотом под мокрыми и темными древесными скелетами.

— Там есть сторожка? — тихо спрашивает она. Я киваю.

— Есть другая дорога или грунтовка, в объезд сторожки?

— Не для грузовиков, — говорю я.

— Джип?

— Думаю, да.

Она быстро встает, отчего экипаж сотрясается, глядя на тебя, касается фуражки, затем кивает мне:

— Вы покажете дорогу. Возьмем джип. — Ты глядишь с ужасом и протягиваешь ко мне руку. — Коленка, — зовет наша лейтенант одного из сидящих в джипе. — Присмотри за лошадьми.

Лейтенант отдает людям в грузовиках приказы, которых я не слышу, потом прыгает в джип, садится за руль. Парень на пассажирском сиденье держит оливкового цвета трубу диаметром с водосточную и длиной метра полтора. Видимо, реактивный гранатомет. Я зажат сзади между металлической подставкой пулемета и толстым бледным солдатом, от которого несет сдохшей неделю назад лисицей. У нас за спиной на кромке кузова скрючился четвертый солдат; он придерживает тяжелый пулемет.

Мы сворачиваем на узкую лесную тропу, что огибает старое поместье сзади и идет вдоль откоса, окаймленного мокрым хвойником. Нависающие деревья и кусты местами образуют тоннель, и пулеметчик тихо ругается, пригибаясь, когда цепкие ветки пытаются выдрать оружие у него из рук. Тропа добирается до ручья, что впадает в ров. Мост сгнил, для джипа слишком хрупок, балки перекошены и шатки. Лейтенант оборачивается ко мне, на ее лице постепенно проступает разочарование.

— Мы уже близко, — говорю я, понизив голос. Киваю, — Прямо за гребнем; оттуда все видно.

Она следит за моим взглядом, затем тихо говорит солдату с пулеметом:

— Карма, бери пушку. Пошли.

Похоже, она имеет в виду и меня. Мы оставляем джип без присмотра и впятером — лейтенант, я, человек с гранатометом, толстый бледный солдат и тот, кого она назвала Карма, — в руках у него пулемет, вокруг талии обмотаны тяжелые на вид ленты, — переходим мост и взбираемся на крутой берег на той стороне. От гребня за кустарником начинаются замок и сады. Отсюда отличный обзор. Лейтенант берет маленький полевой бинокль, наставляет его на наш дом.

Сверху выливается краткий ливень, капли вспыхивают в последних косых лучах, что прорываются из-под дождевых облаков, лавиной надвигающихся с севера. Гляжу на свой дом — его укутывает золотая пелена ветра и дождя, — пытаюсь увидеть его чужими глазами; скромные зубчатые стены, невелик; стерт веками, изящен в кольце воды, окружен лужайками, изгородями, дорожками гравия и пристройками. Древние стены — когда-то проколотые лишь бойницами, уже давно переделанными в окна побольше, — медового оттенка в этом красно-розовом свете. Он кажется мирным и, однако же, при всем архитектурном изяществе, каким-то слишком крепким для наших зверских непочтительных времен.

Погруженное в это неразборчивое варварство, все, что стоит гордо, напрашивается на снос — так непокорный крик лишь быстрее заставляет ладони сосредоточиться на горле, сдавить эту подвижную ниточку воздуха, на которой мы только и болтаемся в жизни. Стойкость в наши оголтелые дни достигается единственно малым достоинством и банальностью; она — в униформности, если не в униформе, вроде того косяка перемещенных лиц, в который мы пытались влиться. Порою величайшая защита — в нижайшем поклоне.