Песнь любви

Я увидел, как она высунулась из окна с медной решеткой, и мои глаза не видали ничего прекраснее ее. Она была так хороша, что мой язык бессилен ее описать. Поймав мой взгляд, она положила указательный палец в рот, а затем взяла свой средний палец и приложила его вплотную к указательному пальцу и оба пальца прижала к своему телу, между грудями, а затем убрала голову из окна, закрыла створку окошка и ушла. И в моем сердце вспыхнул огонь, и разгорелось великое пламя! И взгляд на нее оставил после себя тысячу вздохов, и я в растерянности не слышал, что она сказала, и не понял, какие она делала знаки.

А когда взглянул на окошко во второй раз, увидел, что оно захлопнуто, и прождал до захода солнца, но не услышал и звука и не увидал никого. Отчаявшись увидеть похитительницу покоя моего, я встал с места и захватил платок, а когда развернул его, на меня вдруг повеяло запахом мускуса. И такой великий восторг охватил меня от этого запаха, что я словно оказался в раю. И расстелил я этот платок перед собою, и оттуда выпал тонкий листок бумаги. Когда я развернул его, оказалось, что он пропитан благовонием и на нем написаны такие стихи:

Послал я письмо к нему, на страсть свою сетуя,
И почерк мой тонок был, — а почерков много.

Спросил он: «Мой друг, скажи, твой почерк —
что сталось с ним?
Так нежен и тонок он, едва его видно».

Я молвил: «Затем, что сам и тонок и худ я стал:
Таким-то вот почерком влюбленные пишут».

Прочитав эти стихи, я устремил взор очей на красоту платка и увидел на одной из его каемок вышитые строчки такого двустишия:

Написал пушок — о, как славен он средь писцов других —
На щеках его пару тонких строк рейханом[35]:

«О, смущение для обеих лун, коль он явится!
А согнется он — о позор ветвям смущенным!».

А на другой каемке были вышиты строки такого двустишия:

Написал пушок темной амброю на жемчужине
Пару тонких строк, как на яблоке агатом:

«Убивают нас зрачки томные, лишь взглянут на нас,
Опьяняют нас щеки нежные, не вино».

И когда я увидел, какие были на платке стихи, в моем сердце вспыхнуло пламя. А страсть и раздумья во мне тот же час увеличились. И я взял с собой платок и записку, и принес их домой, не зная хитрости, чтобы соединиться с той красавицей, и не мог я, в любви пребывая, говорить о подробностях.

До дому же добрался я только тогда, когда прошла часть ночи, и увидел, что дочь моего дяди сидит и плачет. Увидев меня, она вытерла слезы и подошла ко мне и сняла с меня одежду и спросила, отчего меня не было. И рассказала мне: «Все люди (эмиры, вельможи, купцы и другие) собрались в нашем доме, и явились судьи и свидетели, и они съели кушанья и просидели долго, ожидая твоего прихода, чтобы написать брачную запись, а когда совсем отчаялись, что ты придешь, то разошлись по домам. А отец твой, — говорила она, — сильно рассердился из-за этого и поклялся, что напишет запись только в будущем году, так как истратил на это торжество много денег. Но что было с тобой сегодня, отчего ты задержался до этого времени и случилось то, что случилось, из-за твоего отсутствия?». И я ответил: «О дочь моего дяди, не спрашивай, что со мной случилось!» — и рассказал ей про платок и все сообщил — с начала до конца. И она взяла записку и платок, а когда прочитала, что на них написано, слезы потекли по ее щекам, и она произнесла такие стихи:

Коль скажет кто: «Свободна страсть вначале», —
Ответь: «Ты лжешь: все в страсти — принужденье,

А принужденье не несет позора».
И это верно, — так гласят преданья,

Что не подделаны, коль разобрать их.
Захочешь, скажешь: сладостная пытка,

Иль боль внутри, иль сильные побои,
Иль месть, иль счастье, или вожделенье,

Что души услаждает или губит, —
Я спутался в противопоставленьях.

А вместе с тем пора любви — как праздник,
Когда уста ее смеются вечно, и веянье духов ее отменно.

Любовь прогонит все, что нас испортит, —
В сердца холопов низких не вселится.