Песнь о Перемышле

— Я оставил при себе только одно отделение — восемь бойцов, — продолжает он. — Мы бежали от дома к дому, падая на мостовую, снова вскакивая, прижимаясь к стенам, укрываясь за выступами старинных домов, перепрыгивая через ограды. Откуда лихость бралась?! Наверное, недаром говорят: смелого пуля боится. Помню, выбежал я на площадь Плац на Браме, увидел в конце улицы на той стороне площади вокзал, а от него уже недалеко была и застава; сорвал с себя фуражку и крикнул: «Ребята, давай!» Мою фуражку тут же автоматной очередью прошило, а мне ни царапинки. Ребята вскочили за мной, как гаркнут: «Ура!», — и немцы — они на бульваре за деревьями прятались — врассыпную. Здесь Виктор Королев, который с несколькими бойцами по соседней улице шел, тоже на площадь выбежал. И тоже с криком «Ура!». В этот момент один гитлеровец обернулся и бросил в нас гранату. А Виктор — он маленький, верткий — схватил ее на лету и обратно в немца. Тот опомниться не успел… Да, сейчас вот увидишь такое в кино и не поверишь. А ведь это было!

Часам к трем, рассказывает Патарыкин, он и его бойцы пробились к заставе. Затем сюда же начали стягиваться и другие группы. Расчет на самостоятельность оказался правильным, все выполнили свою задачу оперативно и точно. Подтянулись и артиллеристы со своей пушкой. Только теперь Патарыкин узнал фамилию командира — Журавлев. Молоденький лейтенант еле держался на ногах от усталости (еще бы, протащить пушку почти через весь город!), но был счастлив. «Можно, мы останемся с вами?» — робко попросил он. Патарыкин решил: «Пусть остаются, ребята хорошие. А мне… семь бед — один ответ. Там разберемся!»

Вскоре к заставе подошли со своими бойцами Поливода и Тарасенков, которые наступали на фланге роты Патарыкина. Скуластое, с коротким носом лицо Поливоды еще горело жарким дыханием боя, с упрямого лба струился пот. «Теперь они, — показал Поливода на убегающих немцев, — забудут сюда дорогу!»

— А сейчас, — Патарыкин обращается к жене, — ты расскажи, как мы вас освободили.

— Нет, уж я лучше сначала скажу, как мы там в своем каземате сидели, — говорит Мария Емельяновна. — Остались мы, сами понимаете, без хлеба, без воды, что называется с одной надеждой. Набилось нас в этом подвале, как сельдей в бочке, не повернешься. А среди нас были кто с грудным ребенком, кто в положении, например жена Пети Нечаева… Плач, стоны, одним словом, кошмар. А что там наверху творится, не знаем. Только слышим взрывы, топот ног, пулеметную стрельбу… Так прошло часов пять или шесть, и вдруг слышу голос моего благоверного: «Уходим, мол, ненадолго, а вы запритесь покрепче, окна чем-нибудь заложите и сидите тихо, на улицу не показывайтесь. Мы скоро вернемся». Короче говоря, успокоил… Жены пограничников — народ догадливый, поняли, что мужья оставляют город. Теперь нам надеяться было не на кого, только на себя да на судьбу. Собрались мы с силами, выполнили все, что было сказано, и стали ждать. Притихли, слушаем. Постепенно стрельба умолкла. Потом кто-то протопал мимо, донеслась нерусская речь. У нас — мороз по коже. Но сидим по-прежнему тихо, без паники. И детям рты зажимаем. А то ведь, если немцы нас найдут, сразу всех перестреляют. Об этом мы хорошо знали.

К вечеру еще какая-то группа немцев подошла к заставе. Раздались выстрелы, собачий визг, затем все смолкло. После уже, на другой день, мы узнали, что гитлеровцы всех наших собак уничтожили. А затем отправились дома грабить. Может быть, это нас и спасло… Ночь прошла тихо. А наутро опять началась стрельба. Но тут немцам было уже не до нас. И вдруг мы слышим, кто-то барабанит в дверь: «Открывайте, свои». А мы сидим, молчим, помним наказ. Мало ли кого немцы могли подослать, может быть, предателя какого-нибудь. «Да открывайте же, не бойтесь! — кричит мужчина. — Это я, Саша Патарыкин!» Я прислушалась: он или не он? Со страху сразу не поняла. А все женщины на меня смотрят. Он снова: «Да я же это, я!» Тогда я вскочила — и к двери. Бросились мы друг другу в объятия. Он спрашивает: «Почему же вы молчали?» А я ему и отвечаю: «Голос у тебя какой-то не твой, хриплый». Потом еще раз посмотрела на него и поняла. Лицо у него все в копоти, из фуражки клочья торчат, щеки ввалились. «Дай, — говорю, — я тебе хоть фуражку зашью». Но он мотнул головой, — некогда, мол, после, — и снова исчез…

— Не исчез, а опять пошел посмотреть, как там дела идут, — поправляет Патарыкин и, вспомнив свой прежний, довоенный обход, добавляет: — Вид у меня, конечно, был не такой, как раньше, сапоги не блестели, но граница оказалась в порядке. К пяти часам дня здесь, в городе, мы ее полностью восстановили. Да что там «восстановили»! Если бы нам сказали тогда: «Форсируйте реку и выгоните фашистов из Засанья», мы, не задумываясь, сделали бы это.

Бывший начальник заставы снова смотрит на пожелтевшую фотографию своих «орлов», и глаза его темнеют.

— Мало их осталось, — тихо говорит он. И вспоминает еще лишь об одном, последнем событии того дня.