Песнь о Перемышле

С того прошло двадцать лет. Не могу гневить бога: живем мы с Вацеком дружно, муж он, как говорят у нас, пильни — чуткий, внимательный, у нас трое детей — три дочки, старшей шестнадцать лет. Работает Вацек на железной дороге старшим мастером — на работе его ценят, уважают. Достатка особого, как видите, в доме нет — три девочки, их надо одеть, обуть. Родители мои умерли, все хозяйство на мне. А где сын? Тут же, в Перемышле — окончил бухгалтерские курсы, работает, женился, скоро я, наверное, уже бабушкой стану… Да, видом он весь в отца, хотите покажу?

Женщина достает из комода две фотокарточки. На одной, так называемой, «кабинетной», сидит, положив ногу на ногу, и впрямь цыганского вида лейтенант — жгуче-черные глаза пристально, упрямо смотрят из-под разлетающихся бровей, кучерявый чуб зачесан на левое ухо, в белозубой улыбке есть что-то дерзкое, бесшабашное.

На маленькой карточке — сын. Те же глаза, те же брови, тот же короткий с горбинкой нос… И все-таки есть различие: черты у сына неуловимо мягче, расплывчатее что ли, словно у бледноватой копии, сделанной с яркого оригинала.

— И зовут его Владимир Дмитриев — поинтересовался я.

— Да, — ответила женщина. — Вацек предлагал дать ему свою фамилию, но я не решилась. По цо?..[3]

Она не договаривает, но мы догадываемся, она не захотела, чтобы прервалась живая связь с прошлым — с ее первой и, может быть, единственной любовью, с первыми семейными заботами о том малыше, который был когда-то их общей радостью… Вероятно, и Вацек это тоже понимал: он относился к чужому сыну так же нежно, как к собственным дочерям, и не настаивал, чтобы усыновить мальчика.

Магдалена признается, что ко второму мужу у нее с годами возникло чувство привязанности, душевной симпатии, общности семьи, интересов.

— А все же счастливым, я мыслю, — задумчиво говорит она, — человек бывает только в молодости… То есть таемница, тайна, что все прошлое помнится до минуты, а настоящее забывается. И я удивляюсь: сколько лет минуло с той поры, а у меня в душе живет каждое его слово — от самого первого, когда он пригласил меня в дансинге, и до последнего, когда его арестовали…

Она собирает фотографии и, задержав взгляд на карточке своего бывшего мужа, вдруг спрашивает:

— Скажите, а вы правда напишете о том, что я вам поведала?

И, не дожидаясь ответа, словно умоляя, заглядывает мне в глаза, говорит быстро, краснея и задыхаясь:

— Ведь все может быть, да? Я читала про одного военного, который был сильно хворый и не вернулся к семье… О, если бы с ним так было — разве я колебалась бы хоть минуту — принять его или нет? Всю жизнь буду его дочекатъ. И если жив — пусть знает… про меня… про сына… пусть.

В передней чей-то тонкий голосок зовет мать.

Женщина торопливо вытирает слезы, прячет фотографии в комод и выходит из комнаты.

— Дети проснулись, — говорит она, снова входя.

Провожая нас, пани Магдалена желает мне счастливого пути.

Когда мы ехали обратно, то еще долго стояли перед глазами высокая женщина с тонкими чертами бледного и грустного лица, разрушенный дот, присыпанный первым снегом, и красный цветок на снегу, как капля крови… А душа наливалась болью за чужую судьбу. Еще одна судьба, еще одна повесть из необъятной книги подвигов и страданий, имя которой — война.

НА ВЕЧЕРНЕЙ ПОВЕРКЕ (вместо эпилога)

— Поздно мы стали встречаться, поздно! — говорил незадолго до своей кончины генерал Ильин.

Человек кипучей энергии и большого ума, он был одним из тех, по чьему почину состоялась в середине шестидесятых годов первая встреча перемышльцев в Киеве. Здесь были все, кого удалось отыскать по городам нашей необъятной страны, — спустя четверть века после тяжкой и героической страды. Все, кто остался в живых, кто откликнулся…

Объятия, слезы, радость узнавания боевых товарищей — все это не могло не тронуть каждого, кто был свидетелем встречи. Особенно трогательным бывает всегда самый первый момент. Вот два пожилых человека идут навстречу друг другу по тенистой улице возле серого здания окружного дома офицеров — идут не спеша, словно насторожившись, и вдруг с каким-то только им понятным возгласом бросаются, широко распахнув объятия, и целуют друг друга: «Ты? Неужто? Жив… Жив! Ну слава богу! Да где ж ты был все это время?!»

Видя такое, у кого не дрогнет сердце!