Песнь одного дня. Петля

— О господи, я была глупой девчонкой! — Она немного взволнована.

— А теперь ты кто?

— Никто. Я, и всё. Разве ты не видишь?

— Вижу. Свава, ты стала еще красивей, чем раньше, и гораздо упрямей. Зачем ты вышла за него замуж?

Это уже нападение, так можно зайти слишком далеко!

— Хидди, — мягко просит она, — давай поговорим о чем-нибудь другом. Мой брак — это мое личное дело.

— Нет, черт побери, это и мое дело! — сердито говорит он. — Послушай, Свава, неужели ты думаешь, что после стольких лет я пришел к тебе только за тем, чтобы выпить чашечку кофе? Мы с тобой так и не поговорили тогда. Ты меня избегала, пряталась, не желала меня видеть. И вовсе не потому, что я тебе изменил. На самом деле, Свава, это ты мне изменила. Ты прекрасно знаешь, что мы расстались вовсе не из-за той девушки, она была лишь предлогом. Ты это отлично знаешь. И знаешь также, что мне никто не нужен, кроме тебя. Нет, ты меня бросила потому, что я хотел быть художником, а ты опасалась, что я не смогу выбиться в люди, как ты говорила. Тебе хотелось, чтобы я…

— Хидди, неужели ты так быстро пьянеешь? — Она пытается понимающе улыбнуться, но ее улыбка дрожит и падает на землю, точно птица с перебитыми крыльями.

— Я пьяный? Ты всегда считала, так же как и все апостолы мещанства, что, если человек осмеливается говорить правду, значит, он напился. Это вам следовало бы пить, а не мне! Вам надо пить без просыпу, тогда еще, может быть, вы и выкарабкались бы из своего проклятого мещанского болота!

Она понимает, что этого было не избежать. Воздушная сказка, хрупкая игрушечная птичка, разлетелась вдребезги. Хидди — это Хидди. Ей не следовало приглашать его. Это было глупо.

— Свекор может проснуться! Сюда может войти Йоун или служанка! — быстро шепчет она.

— Ну и плевать на них! Идем куда-нибудь, где можно поговорить без помех.

— Нам не о чем с тобой говорить! Пойми это!

— Не о чем?!

Она прекрасно видит выражение его лица, но не желает замечать его. А также признаться себе в безумной, все захлестнувшей радости, которая подхватывает ее и несет, словно мощный поток. Она этого вовсе не хочет. И все-таки хочет.

— Боже милостивый! — Она ищет последнюю точку опоры, но такой точки нет, и Сваве остается лишь падение. А та вершина, с которой ей предстоит упасть, так головокружительно высока, что она никогда и не поверила бы, что так бывает.

* * *

Нет ничего страшнее одиночества, которое человек испытывает в большом городе светлым весенним днем. Она рано освобождается, приезжает домой и сиднем сидит в своей светлой просторной комнате с большими окнами, глядит на зеленый двор, на чету дроздов, хлопочущих над своим гнездом, слушает, как в пронизанном солнцем воздухе звучит их влюбленная песня, видит веселых, одетых в светлые костюмы людей, с праздничными лицами, они снуют по улице и наслаждаются хорошей погодой, счастливые люди, они радуются приближающемуся вечеру и ночи. Завидует детям, у которых нет иных забот, как играть в «классики», залезать на бетонный забор да гоняться друг за другом до одури. Она мечется от окна к окну и смотрит то во двор на покрытые почками деревья, цветущие кусты и поющих птиц, то на улицу — на спешащих мимо людей. Подходит к зеркалу и критически разглядывает лицо, которого стыдится и которое ненавидит, единственное лицо, имеющее для нее значение. Что может быть хуже, чем иметь такое лицо? Она знает, что тело у нее красивое, чувствует, что оно полно жизни и страсти, и понимает, что ему не дано насладиться тем, чем без стыда и раздумий наслаждаются все эти люди в светлых костюмах. Она вспоминает возможности, которые упустила и которые больше не повторились. Разве она виновата в этом? Она не сама себя родила. Может, ей с детства были внушены нормы поведения, которые сделали ее жизнь бесплодной и никому не нужной? Чем она виновата, что женщины вроде нее в самый расцвет жизни должны подавлять все свои желания из страха быть втоптанными в грязь? Не она так устроила общество. Но почему оно именно такое?