Песнь песней на улице Палермской

Очень скоро в доме перестали бывать гости, мечта о круге общих друзей померкла. И тогда Ганнибал занялся собой и Варинькой. Он одну за другой дарил супруге книги русских классиков: «Войну и мир», «Братьев Карамазовых» и «Идиота». Дед тосковал по их петроградскому кафе. Ему представлялось, что тогда они с Варинькой всю ночь проговорили о русской литературе.

Потом он стал выписывать на дом коллекционные издания на русском. Может, Варинька станет читать их ему по вечерам в постели? А как насчет ее любимой с детства «Анны Карениной», которую она привезла с собой в вещевом мешке? Ее-то, он точно знал, она любила. Может, они вместе переведут этот роман, когда получше выучат родной язык друг друга? И смогут постичь глубины толстовского замысла?

Но сколько бы ни громоздилось на полу романов, нож для разрезания страниц так и лежал нетронутым на ночном столике.

– Может быть, нам съездить в Мадрид и поучиться танцевать танго? Или отправиться морем в Петроград и снова пережить первые дни нашего знакомства? – предлагал дед.

Но нйет! Похоже, ни Россия, ни русская литература больше не вызывали в Вариньке былого интереса.

«К чему все эти слова и копание в прошлом, когда у меня есть бурное НАСТОЯЩЕЕ на собачьих бегах?» — так, наверное, думала она.

Шли годы, круг их общения совсем сузился. И дед с Варинькой очутились каждый в своем мирке. Обладая опытом распиленной дамы, умевшей находиться в разных отсеках одновременно, Варинька оказалась гораздо лучше подготовленной к такой жизни, нежели дед. Ганнибал возложил все свое томление на алтарь теории бессмертия души. Он стал посещать оккультные мероприятия, отчаянно надеясь, что кто-то все же обладает полным знанием. Что на самом деле существуют и смысл жизни, и судьба, просто ты сам не всегда можешь прозреть их. Несколько раз в неделю он захаживал к знаменитым парапсихологам и спиритуалистам по всему Копенгагену. Но сколько бы он ни тщился, сколько бы ни упражнялся, ему так и не удалось прочитать хотя бы одну-единственную мысль своей супруги.

В одна тысяча девятьсот тридцать шестом году дед полностью отчаялся правильно сложить все части своей возлюбленной, на которые она была в свое время распилена. От одиночества страдала не только душа, но и плоть его, и потому он завел интрижку с медиумом Анной Меллони Расмуссен[45]. Так, во всяком случае, утверждает Варинька. У меня есть сомнения на сей счет, но если это правда, то я с радостью прощаю деду минутную слабость, проявленную после шестнадцати лет безуспешных попыток пробиться к сердцу собственной жены и наладить с нею духовный контакт.

Дело происходило в годы расцвета спиритизма, а Меллони из района Нёрребро была известна всей стране своими эксцентрическими сеансами. Она заставляла столы парить в воздухе и с помощью постукиваний получала известия от трехтысячелетнего египетского врача по имени Лазарус, который принадлежал к той, другой стороне. Снизу к тому же доносилась зажигательная музыка, и все присутствующие на месте посвящались в новую веру. В том числе и дед.

Впоследствии професор Плум тайком заснял один из сеансов Анны на камеру и выяснил, что музыку воспроизводила сама медиум на спрятанной под столом цитре благодаря достойной классного эквилибриста мастерской работе ног. Сама же она кончила тем, что стала героиней одной из написанных специально для ревю песенок Ливы Веель[46].

Однако уже в тридцать шестом году Варинька заподозрила неладное. Она с таким азартом поносила спиритические сеансы, что дед в конце концов был вынужден выбросить на ринг белое полотенце. Вариньку раздражало, что ее собственная четырнадцатилетняя дочь Ева предсказывала события, которые, по ее словам, привиделись ей во сне. Жертва моды. Нет, с этой чушью пора заканчивать.

– Между небом и землей? Шли бы они все в жопу! Надо же такую хреновину придумать!

Потом она закуривала женскую сигарку и шла заваривать очередной чайник знаменитого русского дегтярного напитка – чифиря.

Все детство я обжигаю язык об этот наркотический чай из самовара, но плакать при Вареньке не решаюсь. Да и не приносит плач никакой выгоды. И потому слезы мои таятся под веками и давят на мою гордость, а губы трескаются, точно грецкий орех.

– Соберись! – говорит Варинька.

Жирная треска извивается и бьет хвостом, безуспешно пытаясь выбраться со сковородки. Еда эта, с огромными и отвратительными рыбьими костями, внушает ужас.

Варинька упорствует в своем пристрастии к костям. Во всех видах. Она их вообще не вынимает – ни из рыбы, ни из языка своего.

– Не болтай за едой, Эстер.

Стоит Ольге поцеловать ее в щеку, тотчас же следует отпор:

– Прекрати лизаться.

Памятуя сие изречение, сестра моя всегда облизывает человеку лицо, чтобы выказать свое восхищение. Ольга, точно лосось, плывет против течения просто из чувства противоречия.