Песнь призрачного леса

– Нет. Я погиб по собственной вине. Я не смог отпустить прошлое. И не хочу, чтобы вы, вы оба, повторили мою ошибку. Вы должны освободиться от этого груза. – Он жестом обводит чердак.

– Уилл, – шелестит из своего угла тетя, и тут на губах у привидения впервые появляется настоящая – искренняя, добрая улыбка.

– Ина. Мне…

– Где Брэнди? – перебивает она его невысказанные излияния. – Я надеялась, ты приведешь ее с собой. – Боже, сколько в ее голосе тоски!

Папа опять качает головой.

– У Брэнди не было никаких причин оставаться в этом мире. Совесть ее чиста. Скончавшись, она сразу отлетела, как все невинные души.

– А как же тогда ночные кошмары? – не удержавшись, вклиниваюсь я. – Девочка на потолке, осы? И моей маленькой сестренке Хани они, по-моему, тоже снились!

– Это из-за моего отца, – поясняет призрак. – Неприятности начались только после его смерти. Она превратила этого человека в еще худший кошмар для всех нас, чем при жизни. В черную бездну отчаяния, ненависти, отвращения к себе и другим…

У меня перехватывает дыхание.

– В Черного Человека?! Это он?

Где-то в глубине души, на самом потаенном уровне я всегда догадывалась, только боялась себе признаться. Долгие годы меня преследовал, охотился за мной не кто иной, как дедушка, – в образе то Черного Человека, то аллигатора, то даже маленькой девочки на потолке! Чтобы вконец измучить нас, меня и маленькую сестренку, он не погнушался воспользоваться даже гибелью собственной дочери – а точнее, ее убийством. Это он лил мне в уши яд подозрений, будто брат убил папу.

Дух кивает.

– Я думал, после моей смерти старик оставит тебя в покое. Но, как назло, ты стала наигрывать «Двух сестер» в роще, он увидел, насколько ты на меня похожа, с какой страстью открываешь душу музыке, и понял: твои печаль и боль способны вновь придать сил ему самому. И потому привел тебя к скрипке.

У меня дрожат пальцы, заставляя струны под смычком пронзительно визжать. Это я, я привела сюда Черного Человека. Своей скорбью, своей тоской. Через меня он вернулся в этот мир.

– И что ему нужно? Убить меня?

– Детка, вероятно, он сам не знает. Наверное, просто цепляется за свою старую семью, находит удовольствие в наших мучениях – даже из-за гробовой доски. А может, просто та сущность, в которую он по своей же милости превратился, не способна ни на что иное, кроме как разрушать все доброе и светлое, до чего дотянется. Извращенных мотивов злого, темного сердца нельзя дознаться. Я не ведаю, чего он хочет, но он этого не получит. Мы не допустим.

– Папа… – всхлипываю я. Ужас вот-вот накроет меня с головой.

Достаточно страшно было думать, что Черный Человек жаждет моей смерти, но отчего-то истинные его мотивы теперь кажутся еще кошмарнее.

– Не впускай в сердце страх, Шейди Гроув, – вещает папа. – Мы здесь. Мы с тобой. Мы – твоя семья. Мы не отдадим тебя ему на растерзание. Мы поможем…

Глаза его сверкают, словно зарево, и разжигают внутри меня последние угольки мужества, отгоняют испуг и проклятое чувство вины. И дух это чувствует, видит, как мой взор загорается в ответ, и одобрительно кивает.

– Детка, наверное, будет с нас всех этой мелодии. Хватит на сегодня кручины. Сыграй-ка нам что-нибудь повеселее.

«Отделаться» от песни Брэнди стоит мне немалых трудов – та словно приросла к скрипке, созданной специально для этого мотива и не желающей оставлять своего призвания. Теперь понятно, почему Черный Человек так дразнил меня им – ведь это он и убил героиню, чем в свое время уже вверг в бездну отчаяния своего сына – моего папу. Приходится буквально отдирать смычок от струн, обрывать мелодию на полуноте, погрузив чердак во внезапное безмолвие. Однако я понимаю: нельзя дать ему затянуться, – и, недолго думая, принимаюсь за «Я улечу». Странный выбор для такой не особенно религиозной семьи, как наша, но во всяком случае, здесь есть и радость, и надежда, а что сейчас еще нужно?

С минуту папа улыбается грустно-грустно, но затем запевает – запевает во весь голос. Тот самый медово-вкрадчивый перекатистый голос, что так мне памятен. Потом к нему присоединяется тетя Ина – слегка не попадая в тональность, но кому какое дело! Кошусь на Джесса – подтягивает и он, или просто артикулирует губами.

И чердак – эта камера пыток, стыда и боли, этот склеп, стоявший опечатанным долгие годы, словно озаряется нашей песней, нашими голосами и нашим упованием.

Я улечу,
И когда я умру, аллилуйя,
Я улечу[84]

.

Всем людям, наверное, этого хочется – в один прекрасный день взять и улететь из этой юдоли скорбей. Большинству это удается только после смерти, после освобождения от цепей плоти, приковывающих их ко всему земному. Но в песне «Я улечу», мне кажется, надежда и мечта более глубокая и ясная – на то, что от теней и печалей можно избавиться еще на этом свете.

Можно улететь к высям Жизни, а не упокоения.

И сама жизнь есть не только медленное нисхождение в могилу.

Мы можем улететь. Мы умеем летать.