Песнь шаира или хроники Ахдада

Шамс ад-Дин поднял руку, велев своему слуге хранить молчание. Повелитель правоверных (а султан в своем городе — повелитель правоверных) как раз заканчивал опустошать последнюю из трех пиал бодрящего напитка. Тот оказался на редкость горек и неприятен на вкус.

Здесь же, рядом с повелителем правоверных, бились в плаче жена и четыре дочери несчастного.

Слезы катились по искаженным горем, но таким милым личикам, на которые Шамс ад-Дин нет, нет, да поглядывал.

Это была третья ночь болезни несчастного врача. Ночь, в которую все прочие больные до него исчезали.

Неизменный, как вера в истинного бога, голос Муфиза — ночного сторожа уже дважды призывал славных жителей славного Ахдада спать спокойно. Выходит — скоро полночь.

За дверьми, тонкими, как пергамент, стояла наготове дюжина мамлюков, во главе с постаревшим, но по-прежнему грозным Джавадом, готовых по первому подозрению ворваться в жилище.

— Если бы признал истинного бога, принял веру, возносил бы пять раз в день… — верный визирь пытался умными речами скрасить тяготы ожидания, тем более что султан таки допил третью пиалу.

На все воля Аллаха, истинность веры в которого не признал несчастный еврей, да теперь и не признает, ибо часы ожидания скрасились и без потуг Абу-ль-Хасана. И имя этому развлечению было… тишина. Она навалилась так внезапно, словно кто-то надел на уши войлочный колпак.

Шамс ад-Дин даже помотал головой, призывая слух вернуться. Однако слух и не думал покидать своего господина. Он по прежнему верно служил ему. Тяжело хрипел на своем ложе больной, замер с полуоткрытым ртом и шумно сопел Абу-ль-Хасан. И мирно посапывали жена и четыре дочери еврейки, сейчас лежащие в самых различных позах и… спящие. Удивительное дело, тем более что мгновение назад они громко стонали и причитали в пять глоток.

— Ты видишь то же, что я? — шепотом, боясь нарушить тишину, спросил Шамс ад-Дин.

— Да, мой повелитель, — не громче султана ответил Абу-ль-Хасан.

— Пойди проверь, как там Джавад с мамлюками.

— Да, мой повелитель, — Абу-ль-Хасан не сдвинулся с места.

— Оглох, или на виселицу захотелось, иди, глянь!

От выполнения приказа, Абу-ль-Хасана избавил шум, новый шум, сродни шипению закипающей воды, что начал звучать в комнате. Сначала тихо, затем нарастая. На самой высокой ноте шум оборвался, и взору удивленных и (от Аллаха ничего не скроешь) испуганных мужчин предстал… джинн.

Красная, будто отлитая из раскаленного металла кожа переливалась в тусклом свете лампы. Огромный рот скалился в клыкастой ухмылке, а голова с ветвистыми, как у оленя рогами упиралась в самый потолок жилища.

Джинн склонился над больным, приготовившись произвести какие-то действия. Но тут его большие, круглые, как блюдца глаза заметили султана с визирем.

— Вы почему не спите? — и голос был подобен грому.

Шамс ад-Дин Мухаммад не нашел ничего лучше, как виновато пожать плечами.

— Раз не спите, я должен забрать вас, чтобы моя тайна до поры осталась не разгаданной.

«Так — и Аллах тому свидетель — я и мой, гм, спутник оказались в этой пещере, — закончил свой рассказ первый узник, — джинн засунул нас к себе под мышки, очень неприятно пахнущие мышки, и перенес сюда. Нам на погибель, себе на развлечение».

53 Продолжение рассказа седьмого узника

Удар.

Еще удар.

Камаким почти нащупал заветный язычок внутри замка, как обломалась отмычка-щепка.

Зубы вновь вгрызлись в дерево, откалывая куски.

Удары сыпались пустынным дождем, раскалывая… галеру.

Вот их закрутило, и волна, большая волна почти залила трюм.

По счастью, переменчивому, как настроение красавицы воровскому счастью, зубы Камакима-вора откололи следующий кусок щепки нужной длины и — он надеялся — прочности.

Сильно надеялся, ибо галера, добротный корабль под ногами, да и вокруг Камакима начал… разваливаться. Расходились доски обшивки, образуя темные щели, трещал пол, и соленая холодная вода уже не стекала с него, или в него, а поднималась, снизу, или это они опускались в нее.

— Тон-нем!!

Крик разнесся трюмом. И десятки рук задергали цепь. Десятки глоток обратились к Люфти с проклятиями, просьбами, мольбами, чтобы он выпустил их.

Но где усталый праведными трудами Люфти-надсмотрщик? Где неутомимый владетель колотушки и повелитель натянутой шкуры? Нет их. Спасают свои жизни, ибо собственная шкура куда ближе к телу.

Пальцы, ловкие пальцы Камакима вновь нащупали замок, что оказался теперь в воде. Это не беда. Так даже лучше, привычнее. Камаким может работать с закрытыми глазами, в темноте.

Еще бы не дергали цепь…

Щепка уперлась в язычок.

Аллах помоги!

Хотя и не мог — Камакиму показалось — слышал его. Милый слуху, а куда больше сердцу — щелчок — путь на свободу.

И пальцы уже поднимают дужку, освобождая кольцо, и руки уже тянут цепь, высвобождая закованную ногу.

А вода добралась до груди.

И руки уже гребут туда, наверх, к выходу. Хотя, в расползающейся галере, чего-чего, а выходов было хоть отбавляй. Хочешь — наверх, хочешь — вбок, а для особых ценителей, можно и вниз, под днище.