Песнь Сюзанны

Другую песню, которая, они в этом не сомневаются, сложена о них. Лица на улицах, наблюдающие за ними, искажены ненавистью. Руки, сжатые в кулаки, которыми трясут им вслед, в мозолях. Рты женщин, которые поджимают губы, выплевывают слюну, бьющую им по щекам, пачкающую волосы, грязнящую рубашки, ненакрашены, ноги без чулок, туфли стоптаны. Тут и мужчины в рабочей одежде (кто-нибудь, скажите, аллилуйя). Тут и подростки в белых свитерах, аккуратно подстриженные, и один кричит Одетте, тщательно выговаривая каждое слово: «Мы убьем! Всех! Проклятых! Ниггеров! Которые! Посмеют! Войти! В кампус!»

И невероятный дух товарищества, несмотря на страх. Благодаря страху! Ощущение, что они делают что-то очень важное, что-то на века. Они изменят Америку, и, если цена этим изменениям — кровь, что ж, они готовы ее заплатить. Говоришь правильно, скажи, аллилуйя, восславим Господа, громко скажем аминь!

Потом появляется белый юноша, Даррил, и поначалу он не может, он хромает и не может, но потом может, и второе я Одетты, крикливое, хохочущее, отвратительное я, не дает о себе знать. Даррил и Дет лежат вместе до утра, спят в объятьях друг друга до утра под миссисипской луной. Слушая цикад. Слушая сов. Слушая тихий, легкий гул Земли, поворачивающейся на своих гироскопах, поворачивающейся все дальше и дальше в двадцатое столетие. Они молоды, их кровь горяча, и они не сомневаются в своей способности все изменить. «Желаю тебе счастья, моей верный возлюбленный…» Это ее песня на заросшем сорняками полем за мотелем «Голубая луна»; это ее песня под луной. «Я больше никогда не увижу твое лицо…» Это апофеоз жизни Одетты Холмс, и Миа тоже там! Она все видит, все чувствует, захвачена этой восхитительной и, некоторые сказали бы, глупой надеждой (ах, но я говорю, аллилуйя, мы все говорим, Бог-бомба). Она понимает, как особо ценят друзей, пребывая в постоянном страхе, как от него становится слаще каждый съеденный кусок, как он растягивает время, пока каждый день не становится вечностью, ведущей в бархатную ночь, и они знают, что Джеймс Чини мертв

(говоришь правильно)

Они знают, что Эндрю Гудмен мертв

(скажи, аллилуйя)

Они знают, что Майкл Швернер, самый старший из них и все еще ребенок в свои двадцать четыре, мертв.

(Скажем, как можно громче, аминь!)

Они знают, что каждый из них может закончить свой путь в земле Лонгдейла или Филадельфии. В любой момент. На следующий день после того памятного вечера во дворе мотеля «Синяя луна», практически их всех, в том числе и Одетту, посадят в тюрьму, и начнется ее время унижений. Но сегодня она в кругу друзей, рядом со своим возлюбленным, и они едины, а Дискордия выставлена за порог. Сегодня они поют, обняв другу друга за плечи и раскачиваясь из стороны в сторону.

Девочки поют девушка, мальчики — юноша.

Миа сокрушена их любовью друг к другу, восторгается простотой их веры.

Поначалу слишком потрясена, чтобы смеяться или плакать, может только завороженно слушать.

9

Когда уличный музыкант начинает четвертый куплет, Сюзанна присоединяется к нему, сначала колеблясь, потом решительно и вскоре, он поощряет ее улыбкой, они поют дуэтом:

"А

А

А

А

А"

10

После этого куплета музыкант замолкает, с радостным изумлением уставившись на Сюзанну-Миа.

— Я думал, что остался единственным, кто знает эту песню, — воскликнул он. — Ее пели на «рейсах свободы»[106]…

— Нет, — возразила Сюзанна. — Не там. Ее пели добровольцы, регистраторы избирателей. Те, кто приехал в Оксфорд в 1964 году. Когда убили трех молодых парней.

— Швернера и Гудмена, — кивнул музыкант. — Третьего я не помню…

— Джеймс Чини, — сказала она. — У него были прекрасные волосы.

— Вы так говорите, словно знали его, — удивился музыкант, — но ведь вам… никак не больше тридцати?

Сюзанна не сомневалась, что выглядит она куда старше тридцати, особенно в этот день, но, разумеется, в футляре для гитары молодого человека лежало на пятьдесят долларов больше, чем до исполнения последней песни, и эта бумажка, возможно, повлияла на его зрение.

— Моя мать провела лето шестьдесят четвертого в округе Нешоба, — ответила она, и эти два спонтанно сорвавшиеся с губ слова, моя мать, произвели неизгладимое впечатление на ее поработительницу. Раскрыли сердце Миа.

— Крутая у вас мамаша! — воскликнул молодой человек и улыбнулся. Потом улыбка увяла. Он наклонился к футляру для гитары, вытащил купюру в пятьдесят долларов, протянул ей.

— Возьмите. Мне было приятно спеть для вас, мэм.

— Не могу, — Сюзанна улыбнулась. — Помни борьбу, мне этого достаточно. И помни Джимми, Энди и Майкла, если не возражаешь. Я знаю, больше мне ничего не надо.