Песнь Сюзанны

Но в тот момент она слишком увлеклась своим рассказом. Расписывала патрульному Антасси, как штанины джинсов призрака ниже колен распластались на асфальте. И когда закончила, впервые услышала предположение, что черная женщина, возможно, появилась из-за автобусной остановки. А потом, вы будете смеяться до слез, другое, что черная женщина, вероятно, вышла из одного из маленьких магазинчиков, каких там тьма тьмущая. Что же касается Труди, то и она первый раз заявила, что на том углу нет никаких автобусных остановок, ни на той стороне Сорок шестой улицы, что ближе к Верхнему Манхэттену, ни на той, что ближе в Нижнему. А также резонно заметила, что после возведения Хаммаршельд-Плаза-2 на той стороне Сорок шестой улицы, которая ближе к Нижнему Манхэттену, там не осталось ни одного маленького магазинчика. Впоследствии она чаще всего сначала указывала на отсутствие автобусных остановок, а уж потом — маленьких магазинчиков, и вполне возможно, что со временем ей удастся рассказать все это в одной из программ, которые записываются в Радио-Сити[18].

Труди в первый раз спросили, что она ела на ленч перед тем, как увидела эту женщину, и она в первый раз осознала: ее ленч практически ничем не отличался, разве что приготовили его в другом, двадцатом веке, от съеденного Эбенезером Скруджем перед тем, как он увидел своего давнего (и давно умершего) делового партнера: картофель и ростбиф. Не говоря уже про горчицу.

Она напрочь забывала спросить патрульного Антасси, не хочет ли тот пообедать с ней.

Более того, просто вышвырнула его из кабинета.

Вскоре Митч Гаттенберг сунулся в дверь.

— Они думают, что смогут вернуть тебе пакет, Тру…

— Отвали, — обрезала его Труди, не поднимая головы. — быстро.

Гаттенберг глянул на бледные щеки, закаменевшую челюсть. И ретировался без единого слова.

3

Труди ушла с работы без четверти пять, гораздо раньше обычного. Вернулась на угол Второй авеню и Сорок шестой улицы и, хотя онекалывающее покамение вернулось, едва она приблизилась к Хаммаршельд-Плаза-2, не сбавила шага. Постояла на углу, не обращая внимания на поочередно загорающиеся прямоугольные таблички, белый «ИДИТЕ» и красный «СТОЙТЕ». Повернулась на триста шестьдесят градусов, не сходя с места, прямо-таки, как балерина, полностью игнорируя тех, кто шел по Второй авеню. Впрочем, и прохожие в той же мере игнорировали ее.

— Прямо здесь, — вырвалось у нее. — Это произошло прямо здесь. Я знаю, что произошло. Она спросила, какой у меня размер ноги, и, прежде чем я успела ответить… Я бы ответила, сказала бы, какого цвета у меня нижнее белье, если б она спросила, я была в шоке… прежде чем я успела ответить, она сказала…

«Неважно, Сюзанна говорит, что у тебя, похоже, седьмой размер. Значит, они подойдут.»

Нет, второе предложение она не закончила, но Труди не сомневалась, что именно это она собиралась сказать. Только ее лицо вдруг изменилось. Как у комика, собравшегося имитировать Билла Клинтона, или Майкла Джексона, или даже Джорджа Клуни. И она попросила о помощи. Попросила о помощи и добавила, что ее зовут… как?

— Сюзанна Дин, — продолжила Труди вслух. — Вот как ее зовут. А патрульному Антасси я этого не сказала.

Нет, не сказала, но кому нужен этот патрульный Антасси? Патрульный Антасси с его автобусными остановками и маленькими магазинчиками. Да пошел он…

Эта женщина… Сюзанна Дин, Вупи Голдберг, Коретта Скотт-Кинг, кем бы они ни была, думала, что она беременна. Думала, что у нее родовые схватки. Я в этом практически уверена. Она показалась тебе беременной, Труди?

— Нет, — ответила она.

На ближней к Верхнему Манхэттену стороне Сорок шестой улицы вновь засветилась красная табличка с надписью «СТОЙТЕ». И Труди вдруг осознала, что к ней возвращается спокойствие. Она успокаивалась лишь потому, что стояла здесь, на углу Второй авеню и Сорок шестой улицы, рядом с высящейся по правую руку громадой Хаммаршельд-Плаза-2. Словно почувствовала холодную руку, легшую на горячий лоб, словно услышала доброе слово, заверившее ее, что нет причины, нет абсолютно никакой причины ощущать онекалывающее покамение.

Она слышит гудение, вдруг осознала Труди. Сладостный гудящий звук.

— Это не гудение, — уточнила она, когда красная табличка «СТОЙТЕ» погасла и вновь зажглась белая «ИДИТЕ» (она вспомнила, как один из ухажеров в колледже сказал ей, что для кармы просто беда, если человек уподобляется световому указателю на пешеходном переходе). — Это не гудение, это пение.

И тут же у нее за спиной, она вздрогнула от неожиданности, но не испугалась, раздался мужской голос:

— Совершенно верно, — повернувшись, она увидела джентльмена лет сорока с небольшим. — Я постоянно прихожу сюда, только для того, чтобы его послушать. И вот что я вам скажу, раз уж мы, как говорится, всего лишь корабли, встретившиеся в ночи, в молодости у меня все лицо было в жутких угрях. И я думаю, это пение, уж не знаю каким образом, их вылечило.

— Вы думаете, что избавились от угрей, потому что время от времени стояли на углу Второй авеню и Сорок шестой улицы.

Его улыбка, и без того легкая, но приятная, поблекла.